О 50-летии двух стихотворений – «шутливого» и «серьезного»...
Первое стихотворение так и называется:
Шутливое
Комаров по лысине размазав,
Попадая в топи там и сям,
Автор нежных, дымчатых рассказов
Шпарил из двустволки по гусям.
И грузинским тостам не обучен,
Речь свою за водкой и чайком
Уснащал великим и могучим
Русским нецензурным языком.
В темноте залузганной хибары
Он ворчал, мрачнее сатаны,
По ночам – какие суки бабы,
По утрам – какие суки мы.
А когда храпел, ужасно громок,
Думал я тихонько про себя:
За него, наверно, тайный гномик
Пишет, нежно пёрышком скрипя.
Но однажды ночью тёмной-тёмной
При собачьем лае и дожде
(Не скажу, что с радостью огромной)
На зады мы вышли по нужде.
Совершая тот обряд законный,
Мой товарищ, спрятанный в тени,
Вдруг сказал мне с дрожью незнакомой:
«Погляди, как светятся они!»
Били прямо в нос навоз и силос.
Было гнусно, сыро и темно.
Ничего как будто не светилось
И светиться не было должно.
Но внезапно я увидел, словно
На минуту раньше был я слеп,
Как свежеотёсанные брёвна
Испускали ровный-ровный свет.
И была в них лунная дремота,
Запах далей северных лесных
И ещё особенное что-то,
Выше нас, и выше их самих.
А напарник тихо и блаженно
Выдохнул из мрака: «Благодать…
Светятся-то, светятся как, Женька!» –
И добавил грустно: «Так их мать!..»
1963
Герой стихотворения Евгения Александровича Евтушенко, которое как-то сразу пришлось по душе самым широким кругам любителей поэзии и было тут же разобрано на цитаты, – выдающийся русский советский писатель – Юрий Павлович Казаков (1927-1982).
В 1958-м году его наставник по Литературному институту Константин Георгиевич Паустовский писал:
«Я не могу без слез читать Ваши рассказы. И не по стариковской слезливости (ее у меня нет совершенно), а потому, что счастлив за наш народ, за нашу литературу, за то, что есть люди, способные сохранить и умножить все то, что досталось нам от предков наших – от Пушкина до Бунина. Велик бог земли Русской!»
34 года из 55-ти, отпущенных ему судьбой, Казаков прожил в Москве, на Арбате, в доме №30. Еще в прошлом веке возникла идея установления на этом доме мемориальной доски. Но пришлась она – не ко времени. В «лихие 90-е» появилось какое-то странное «табу» на подобного рода акции, основанное на мнении неких высокопоставленных лиц, что «нечего превращать Москву в колумбарий. Куда ни посмотри – все фасады покрыты досками!»
В гневном открытом письме, адресованном еще Ельцину и Черномырдину, Евгений Евтушенко писал: «Какие культурные люди! Их не волнует перегрузка фасадов Москвы и ее улиц рекламами казино, иностранного нижнего белья, табака, спиртных напитков, сомнительными скульптурами, но вот имена, представляющие гордость нашей отечественной литературы, – это для них лишняя забота».
Наконец, по прошествии «каких-то» 20-ти лет, ушедших на пробивание стены преступного чиновничьего равнодушия, в феврале 2008-го года, памятная доска была установлена.
На торжественной церемонии открытия Евгений Евтушенко, отметил, что Казаков сыграл огромную роль в его жизни и творчестве. Он вспомнил историю о том, как Юрий Павлович увез его из Москвы в момент гонений на писателей и художников: «Юра просто пришел ко мне утром и сказал: «У меня есть два билета в Вологду. Завтра уезжаем с тобой на все лето. После Вологды поедем в Архангельск. Привезешь огромное количество хороших стихов».
Евгений Евтушенко прочел свое стихотворение «Вологодские колокола». «Оно очень нравилось Юре, – сказал поэт. – И я посвящаю его всем писателям, которые, несмотря на подвязанность колокольных языков нашей литературы, всегда учили людей свободе, совести, любви к родине и вере в будущее России».
Вологодские колокола
Ю. Казакову
В колокольно-березовой Вологде
отдохнув от работы слегка,
мы бродили с товарищем вольные, –
как два истинно вольных стрелка.
После памятной встречи с правительством
в шестьдесят вроде третьем году
удивлялись мы жизни в провинции,
словно ходикам на ходу.
И вошли мы в музей краеведческий
под урчанье пружинных дверей,
где был полный покой человеческий
из-за множества стольких зверей.
Мы глядели на чудные чучела,
на коллекции древних монет,
и всё то, что в столице нас мучило,
постепенно сходило на нет.
Думал я: может быть, искупаются
изверженья вулканные тем,
что полезные ископаемые
собираются кем-то затем.
Может, было не очень-то вежливо,
только нас на последнем шагу
привлекла одинокая вешалка
в пустовавшем стеклянном шкафу.
И старушка, с вязаньем стоявшая,
пояснила, как только могла:
«Здесь писателя нашего – Яшина
фронтовая шинелка была.
Сняли нынче-то. Воля господская,
а три пули шинелку – насквозь.
Свадьбу он описал вологодскую,
да начальству, видать, не пришлось».
И как будто в дерьме искупались мы,
не смотрели мы по сторонам,
и полезные ископаемые
стали вдруг отвратительны нам.
В колокольно-березовой Вологде,
где кольчугой ржавеет река,
шли со взглядами, в землю вогнанными,
два обманчиво вольных стрелка.
Мы взбирались на дряхлые звонницы
и глядели, угрюмо куря,
на предмет утешения вольницы –
запылённые колокола.
Они были все так же опасными.
Мы молчали, темны и тяжки,
и толкали неловкими пальцами
их подвязанные языки.
