А.И. Куприн удивительно определял запахи, используя красочные метафоры.
Писательница Теффи в шутку говорила, что Куприн принюхивается к каждому человеку, чтобы понять сущность.
Но только у Куприна был серьезный соперник по обличению запаха в слова — Иван Бунин.
Однажды писатели собрались небольшой, но талантливой компанией: Куприн, Чехов, Бунин — и поспорили, кто ярче опишет запах женщины.
Чехов уверял, что женщина пахнет сливочным мороженым, Бунин настаивал на аромате подвявших цветков липы, но писатели признали свое поражение после высказывания Куприна:
«Молодые девушки пахнут арбузом и парным молоком. А старушки, здесь на юге, – горькой полынью, ромашкой, сухими васильками и – ладаном»

Куприн, Федоров,Бунин, Чехов и Елпатьевский

Как Корней Чуковский под действием коньяка пытался объяснить американскому поэту строчку «Гвозди бы делать из этих людей»:

В двадцатые годы посетил Россию негр-поэт Клод Мак-Кей, делегат от американской компартии на IV конгрессе Коминтерна.
Не помню каким образом, но вышло так, что я поступил к нему на службу переводчиком.
Несмотря на мою ужасную речь, Мак-Кей почему-то дорожил мною и не сделал ни одной попытки заменить меня другим переводчиком.
Я очень гордился своим негром и хвастал им среди приятелей.
Многие просили меня познакомить их с Мак-Кеем, но я делал это скупо, с разбором.
Однако когда меня попросил об этом Николай Семенович Тихонов, бог молодых ленинградских поэтов того времени, я, разумеется, не мог ему отказать.
И я назначил Тихонову свидание – воскресенье, два часа дня, в Эрмитаже, у «Данаи» Рембрандта.
В то воскресное утро Мак-Кей хлебнул коньяка больше обычного.
Это бы еще ничего, но он настойчиво заставлял пить и меня, я тоже выпил больше обычного и изрядно захмелел.
Опьянение мое выразилось в том, что я стал говорить очень громким голосом.
И, придя с Мак-Кеем в Эрмитаж, мы своим появлением вызвали там сенсацию.
Однако я еще не потерял способности следить за часами и ровно в два подвел Мак-Кея к Рембрандтовой «Данае».
Тихонов уже ждал нас там.
Я объяснил Мак-Кею, что перед ним – известный поэт, и Мак-Кей стал просить Тихонова почитать стихи.
Насупив густые брови, Тихонов глухим, суровым голосом прочитал свою знаменитую «Балладу о гвоздях».
Все собравшиеся в зале слушали его затаив дыхание, боясь проронить слово.
Баллада эта, как известно, кончается такими двумя строчками:
Гвозди б делать из этих людей:
Крепче не было б в мире гвоздей.
Эти строки всегда приводили меня в недоумение.
Я не мог понять, как можно сказать людям в похвалу, что из них вышли бы хорошие гвозди.
Но всю свою жизнь я со своим недоумением оставался почти в одиночестве, и тогда, в Эрмитаже, «Баллада о гвоздях» имела у слушателей необычайный успех.
Тихонова выслушали с восторженным вниманием, и это произвело на Мак-Кея большое впечатление.
Он попросил меня перевести ему прочитанное стихотворение.
Я принялся переводить.
Тихонов медленно произносил строку, и я повторял ее по-английски.
Так я довольно лихо одолевал строку за строкой, пока не дошел до роковых гвоздей.
Я забыл, как «гвоздь» по-английски.
Разумеется, я с детства знал, что «гвоздь» по-английски – «nail», но в эту минуту – забыл
Бывает же такое!
Безусловно, тут сработал выпитый утром коньяк; впрочем, мне и без коньяка случалось забывать хорошо известное нужное слово именно потому, что оно – нужное.
Мак-Кей начал уже подсказывать мне свои догадки – совершенно невероятные.
Да и как он мог догадаться, что из людей следует делать гвозди?
Я нервно оглядывал стены, надеясь, что где-нибудь торчит гвоздь и я покажу его Мак-Кею.
Но в стенах эрмитажных зал гвозди не торчат.
И вдруг мне пришло в голову – ведь картины висят на гвоздях.
Там, позади «Данаи», из стены, вероятно, торчит гвоздь, на котором она закреплена.
И я постарался объяснить это Мак-Кею, тыча в «Данаю» указательным пальцем.
Я тыкал в сторону картины пальцем и все попадал в разные места нагой Данаи, и, в зависимости от моих попаданий, Мак-Кей строил вслух все новые и новые предположения о том, что именно надлежит «делать из этих людей»…

По книге К  Чуковского «О том, что видел. Воспоминания. Письма»

Малюсенькая история о Е Лебедеве

В 1996 году Евгению Лебедеву позвонил Михаил Александрович Ульянов и сообщил, что Союз театральных деятелей и все жюри "Золотой маски" решили вручить Евгению Алексеевичу Лебедеву высший приз в номинации "За честь и достоинство".
Единственное условие - номинант обязательно должен присутствовать на вручении приза.
- Какого же числа состоится церемония? - спросил Лебедев.
- Тридцать первого марта, - ответил Ульянов, - приезжайте, мы ждем вас.
- К сожалению, не смогу, - подумав, отказался Лебедев, - в этот день я выступаю в благотворительном концерте, посвященном памяти Стржельчика. Я указан в афише.
В этой афише было много ярких имен.
Выступал Спиваков со своим знаменитым оркестром.
Выступали звезды Мариинского театра.
В принципе, этот концерт вполне мог состояться без Лебедева.
Но это был благотворительный концерт.
Он был посвящен памяти товарища.
Люди покупали билеты, а деньги шли на памятник Стржельчику.

Чехов был гостеприимен, как магнат.
Хлебосольство у него доходило до страсти.
Стоило ему поселиться в деревне, и он тотчас же приглашал к себе кучу гостей.
Многим это могло показаться безумием: человек только что выбился из многолетней нужды, ему приходится таким тяжким трудом содержать всю семью - и мать, и брата, и сестру, и отца,- у него нет ни гроша на завтрашний день, а он весь свой дом, сверху донизу, набивает гостями, и кормит их, и развлекает, и лечит!
Снял дачу в украинском захолустье, еще не видел ее, еще не знает, какая она, а уже сзывает туда всяких людей из Москвы, из Петербурга, из Нижнего.
Звал он к себе всегда весело, бравурно, игриво, затейливо, словно отражая в самом стиле своих приглашений атмосферу молодого веселья, которая окружала его.
«Ну-с, сударь,- писал он, например, редактору «Севера»,- за то, что Вы поместили мой портрет и тем способствовали к прославлению имени моего, дарю Вам пять пучков редиски из собственного парника. Вы должны приехать ко мне (из Петербурга! за шестьсот верст! - К. Ч.) и съесть эту редиску».
И вот как приглашал он архитектора Шехтеля:
«Если не приедете, то желаю Вам, чтобы у Вас на улице публично развязались тесемки (белья.- К. Ч.)...»
Таково же его приглашение водевилисту Билибину:
«Вы вот что сделайте: женитесь и валяйте с женой ко мне... на дачу, недельки на две... Обещаю, что Вы освежитесь и великолепно поглупеете».
Дело здесь не в радушии Чехова, а в той огромной жизненной энергии, которая сказывалась в этом радушии.
Зазывая к себе друзей и знакомых, он самыми горячими красками, как бы пародируя рекламу курорта, расписывал те наслаждения, которые их ожидают:
«Место здоровое, веселое, сытое, многолюдное...», «Теплее и красивее Крыма в сто раз...», «Коляска покойная, лошади очень сносные, дорога дивная, люди прекрасные во всех отношениях», «Купанье грандиозное».
Приглашал он к себе очень настойчиво, не допуская и мысли, что приглашаемый может не приехать к нему.
«Я обязательно на аркане притащу Вас к себе», - писал он беллетристу Щеглову.
Большинство его приглашений были и вправду арканами, такая чувствовалась в них настойчиво-неотразимая воля.
«Ненавижу Вас за то, что Ваш успех мешает Вам приехать ко мне»,- писал он одному из приятелей.
И другому:
«Если не приедете, то поступите так гнусно, что никаких мук ада не хватит, чтобы наказать Вас».
И в третьем письме спрашивал Лику Мизинову:
«Какие муки мы должны будем придумать для Вас, если Вы к нам не приедете?»
И угрожал ей дьявольскими пытками - кипятком и раскаленным железом.
И писал сестре об одной из своих сумских знакомых:
«Если она не приедет, то я подожгу ее мельницу».

Корней Чуковский ,--«Чехов».

Лгитмиковская байка ...

Зинаида Максимовна Шарко рассказывала, что её очень любил и её вкусу очень доверял Борис Вульфович Зон, знаменитый ленинградский педагог, выучивший десятки не просто знаменитых, а великих актеров.
Вот он ей и говорит: «Зина, у меня тут одна девочка выпускается.  Очень-очень приметная девочка, с будущим. Посмотрите...»
Ну, Шарко пошла, посмотрела.
Реакция её человечеству неизвестна.

Проходит сколько-то времени, опять ей Зон говорит: «Зина, у меня одна девочка выпускается, гляньте. Приметная девочка, с будущим...»
Ну, Шарко опять глянула.

Проходит еще сколько-то времени, снова Зон: «Зина,  гляньте. девочку.  Приметная девочка, с будущим...»

Тут уж Шарко и взмолилась:  «Борис Вульфович, прошу вас, оставьте меня в покое, я сейчас не замужем!...»

Дело в том, что те «приметные девочки с будущим» были Алиса Фрейндлих и Наталья Тенякова.

И каждая из них по очереди увела у Шарко мужа: одна Игоря Владимирова, другая Сергея Юрского.

В Питере и не такие совпадения бывают...

Григорий  Горин  о  народном артисте СССР Зиновия Гердта.

"Люди, подобные Гердту, возникнув в твоей жизни, занимают в ней такое прочное место, что невозможно понять и вспомнить — когда же это случилось. В мою жизнь он вошел как природное явление.
Когда же это произошло?
Наверное, на «Необыкновенном концерте», где я не мог опомниться от голоса конферансье и его реприз. Потом я снова услышал этот голос в «Фанфан-Тюльпане». А потом Гердт появился уже в компании общих друзей, в которой также незаметно возникли Ширвиндт, Рязанов.
Затем мы познакомились ближе и стали хорошими приятелями, несмотря на разницу в возрасте.
Когда Гердт смеялся, то в мире наступала гармония.
Я как человек, пишущий какие-то забавные вещи, как только слышал, что Гердт над ними смеется, уже ни о чем не беспокоился. А вот если Гердт еще и вскакивал…
Помню, у Гали Волчек в театре «Современник» был праздник, и когда я прочел свое поздравление, Гердт вскочил со своего места и стал громко аплодировать.
Для меня это было наивысшей похвалой — сам Гердт вскочил! Как сказал Жванецкий (и это абсолютно точно), любой человек рядом с Гердтом умнел. Когда я был на его чаепитиях, то сочинил для него такие стихи:

Хорошо пить с Гердтом чай!
Хоть вприкуску, хоть вприглядку.
Впрочем, водку невзначай
С Гердтом тоже выпить сладко.

Пиво, бренди или брага —
С Гердтом все идет во благо,
Потому что Зяма Гердт
Дарит мысли на десерт.

Ты приходишь недоумком,
Но умнеешь с каждой рюмкой,
И вопросы задаешь,
И, быть может, запоешь!

А потом я спел ему такой романс:
Ах, ничего, ничего,
Что сейчас повсеместно
Близких друзей сокращается круг.

Не оставляйте стараний, Маэстро,
Не выпускайте стакана из рук!..

Он относился к той части русской интеллигенции, по которой можно было сверять поступки.
Не знаешь, как отнестись к тому или иному явлению, публикации, книге и даже фильму, — спроси у Гердта.
Он поразительно четко чувствовал фальшь.
Он мог похвалить, а мог вынести приговор, буквально убить одним словом.
Я никогда не забуду, как мы были с ним на концерте рок-группы в Сочи. Мы вышли, и он сказал:
«За два часа ни одной секунды искусства!»
По-моему, это гениальная рецензия.
Несмотря на то, что Гердта большинство зрителей и коллег знают как добродушного, веселого рассказчика, комфортного во всех отношениях собеседника, он был естествен во всех своих проявлениях.
Он мог сказать: «Мне неприятно здесь пить», встать и уйти.
Вообще фразы, которые он мог бросить на прощание или сказать при встрече, вроде:
«Видеть вас — одно удовольствие, а не видеть — совсем другое» — мгновенно становились крылатыми.
Он в равной степени любил шутку литературную и шутку, сказанную на ходу, в обиходе.
При всей своей жесткости в оценке всего того, что происходило в театре, литературе и кино, он мог подсесть к человеку и сказать:
«Я хочу выпить за вас. Вы, на мой взгляд, человек безусловно талантливый».
Или: «Я считаю, что это гениально, и даже не спорьте со мною. Я говорю сразу «это гениально» для того, чтобы окончить спор и не переходить на личности».
Такая милая форма старой интеллигенции, когда вдруг в нюансах проскальзывало и «вы», и «ты», легко возникал комплимент, намек, шутка. Во всем этом была удивительная гердтовская гармония, подтверждением которой являлись и такие фразы:
«Это — говно. Пойдемте отсюда».
Он ненавидел пошлость — условность, которую люди ставят выше смысла. Он, например, совершенно терялся, когда его спрашивали:
«Зиновий Ефимович, а над чем вы сейчас работаете?»
Разговор сразу же заканчивался. Терпеть не мог вранья и неправды жизни и общества, которому, он очень надеялся, станет гораздо лучше жить после падения коммунизма. Терпеть не мог коммунистов.
Однажды был какой-то митинг, и мы, выходя из Дома кино, продираясь через толпу, услышали оклик женщины, адресованный Гердту:
«Туда не ходите! Там ж@ды!»
Гердт воскликнул: «Я тоже ж@д!» — и начал продираться туда, куда ему не советовала идти эта дама.
Она пыталась его остановить: «Вас-то я не имела в виду!» — «Да нет, вы именно меня и имели в виду, — ответил Гердт. — И я этому рад!»
Он вообще был довольно задирист, мог вступиться за кого-то на улице, не боялся ответить на оскорбление, не боялся говорить правду.
Зяма очень любил свою машину и вообще все, что связано с бытом. Помню, я переехал в новую квартиру и думал, как ее обустроить. Поехал к Гердту советоваться по поводу шкафа.
Гердт сразу же взял быка за рога: «Здесь даже и думать нечего! Нужно заказывать вот такой-то и такой-то шкаф… Вот такой-то фабрики… Тебе нравится мое предложение?!»
Я не успевал ответить «да», как он уже восклицал: «Это блестящий повод выпить!» — и уже доставал рюмки.
Этот шкаф, «выпитый» с Гердтом, до сих пор стоит в моей квартире и несет свою верную службу.

Перед юбилеем Гердта я поехал на рынок и купил живого гуся, поскольку Паниковский питал известную слабость к этим птицам.
Я сказал ему: «Зяма, хватит воровать гусей, пусть у тебя будет свой гусь».
Этот гусь важно расхаживал весь вечер среди гостей и перекочевал вместе с Гердтом на банкет.
Потом они с Таней меня долго корили: «Что ты наделал? Ты же понимаешь, что съесть мы его не можем, а жить с гусем невозможно. Мы не умеем за ним ухаживать… Он щиплется!»
Они долго ходили по Пахре и предлагали гуся жителям, пока наконец его не взял к себе на полный пансион Червинский, который в это время решил обзавестись курами. Наверняка этот гусь закончил свою жизнь в один из рождественских вечеров, но если это и так, то этот гусь погиб во славу Гердта.
Не будучи одесситом, Гердт стал гордостью одесситов. Он удивительно вписался в эту часть российской культуры, в ироничную и остроумную «одесщину», чьи жители постоянно находились в состоянии конфликта с миром — как Паниковский.
Просто у коренных одесситов такое свойство — все время немного ворчать, тихо бурлить, регулярно как бы напоминая о собственной температуре кипения. Счастье не должно быть полным — у евреев так положено.
На еврейских свадьбах полагается разбить тарелку и наступить на нее — это показатель готовности молодоженов к тому, что не все будет гладко.
А если опуститься на большую глубину размышлений на эту тему, то счастье не может быть полным, пока не построен разрушенный храм царя Соломона.
Это в крови еврейского народа — нельзя все время закатывать глаза от счастья. Гердту была свойственна печаль, оборотной стороной которой было его, гердтовское, веселье".