Елена32
Наревелась. Спасибо.

Дочитайте До Конца.
Отец заходит в комнату сына. Кровать застелена. Чисто убрано, все лежит на своих местах. На столе письмо, подписано: "Папе".
Полный мрачных предчуствий, дрожащими руками он открывает конверт.
Дорогой папа!
С тяжелым сердцем и глубоким сожалением пишу тебе. Я познакомился с новой девушкой, мы вынуждены покинуть дом до вашего с мамой прихода, чтобы избежать сцен.
Мне так хорошо с Сарой, я очень ее люблю.
Но я знаю, ты не сможешь ее принять, из-за всего этого пирсинга, татуировок, кожаных брюк и того, что она твоя ровесница.
Сара сказала, мы будем очень счастливы вместе.
Дело не только в любви. Папа, она беременна.
У нее есть старенький трейлер в лесу и запас растопки на целую зиму. Мы мечтаем обзавестись множеством ребятишек.
Сара открыла мне глаза. Оказывается, марихуана совершенно безвредна. Мы будем сами ее выращивать, и обменивать у соседей на кокаин и экстази.
Сара состоит в секте и очень религиозна. Мы будем молиться о чуде, чтобы Господь излечил ее от СПИДА. Она этого заслуживает.
Не волнуйся, пап. Мне уже 15, и я смогу позаботиться о себе.
Когда-нибудь, уверен, мы встретимся снова, и ты сможешь увидеть внуков.
С любовью,
твой сын Джон.
P.S. Папа, это все неправда. Я через дорогу, у друга. Просто хотел напомнить, есть вещи пострашнее, чем школьный табель, который ты найдешь в верхнем ящике стола. Позвони, когда можно будет без опаски вернуться домой.
/автор неизвестен/

„Обо всём уже сказано, но, к счастью, не обо всём подумано.» (Станислав Ежи Лец)

Тема выбора неисчерпаема.
****
Закон равновесия

У Петронина заболела жена. Диагноз – как приговор, как гром среди ясного неба. Мир начал рушиться внезапно и неотвратимо, прямо посреди долгожданного благополучия, так долго возводимого и так трудно приобретенного.

Казалось бы, только начали по-настоящему жить. Так, как всегда хотелось: вот он дом – основательный, светлый. В доме достаток. И дети – красивые, здоровые, уже подросшие. Живи и радуйся! И ведь все это не с неба свалилось. Сколько всего пришлось пройти, чтобы сложить эту жизнь в такой вот гладкий пазл! Сколько работать, скольким рисковать, сколько раз на горло наступать – и другим, и самому себе… Когда начинал в девяностые, всё время по краю ходил: один неверный шаг – и пышные проводы с венком «от братвы». Потом все эти кризисы, дефолты... И теперь, когда всё наконец устроилось, жизнь – раз – и новую подножку поставила. Да какую!

Петронин любил жену. Его партнёры и сотоварищи, когда перешагнули некий рубеж, за которым из голодных, поджарых и жадных, как молодые волки, превратились в степенных, сытых и весомых, почти все обзавелись и новыми женами – молодыми, тонконогими и пышногрудыми. Петронину такие не нравились. Ему нравилась его жена. Она была родной, она была – его женщиной. Он был из породы однолюбов. Для неё он все это создавал, строил, отвоевывал. В ней был тот свет, который делал его жизнь чище, осмысленнее. И вот теперь этот свет угасал.

Он поднял всю медицину. Возил её и в Германию, и в Израиль. Деньги везде брали охотно, назначали лечение, но не обнадеживали. Речь шла только о том, сколько времени удастся отвоевать: месяц, два, три… По самым смелым прогнозам – полгода. Петронин не мог смириться.

Кто-то тогда сказал, что надо ехать в Индию к Бабе. Он чудотворец, живое воплощение бога, аватар. Все может. Правда, попасть к нему практически невозможно. Деньгами не пробиться. Даже представить трудно, какие связи надо поднять.

И Петронин поднимал… Звонил, платил, обещал, пресмыкался, нажимал. Им пообещали помочь. И он повез жену в Индию.

Какая она – Индия – он не понял, не заметил. Ни нищеты, ни роскоши. Не до того было. Время неумолимо таяло, истончало бледную кожу на родном лице. Никакого приема или аудиенции у святого, к которому ехали через полмира, получить не удалось. Все чего смогли для них добиться – разрешения присутствовать на общей шестичасовой медитации в ашраме, а потом ему пообещали возможность подойти к Бабе со своей просьбой. Он пошел один. У неё уже не было сил на все это. Взял с собою фотографию. Если бог и чудотворец – и так поможет. А если нет, то незачем её и мучить.

Несколько часов просидел на полу среди паломников. Время тянулось томительно. От дымных благовоний уже саднило в горле, сотни негромких голосов сливались в монотонный гул. На помосте, украшенном гирляндами цветов, сидел человек – высокий индус в ярком балахоне. Глаза внимательные, цепкие. Ничего удивительного Петронин в нем не увидел. Никакой мудрой отрешенности. Никакого тебе сияния, никаких нимбов. Он и не верил никогда во всю эту мистику-эзотерику. Но хотелось ухватиться хоть за какую-то соломинку. И он хватался.

Изредка к святому подводили кого-то из паломников. Те склонялись к его ногам, потом поднимали лицо и что-то говорили. Баба слушал, коротко кивал, иногда что-то недолго говорил в ответ, иногда просто что-то молча опускал в протянутые к нему ладони. И снова устремлял взгляд на толпу перед собой.

Наконец к Петронину подошел переводчик:

– Пойдемте, Баба выслушает вас.

Он подошли к помосту. Черные глаза индуса внимательно и неподвижно смотрели на Петронина. Он протянул фотографию жены.

– Она болеет, рак… Помогите нам.

Баба продолжал смотреть в глаза Петронину. Потом перевел взгляд на фотографию и что-то тихо сказал переводчику.

– Если вы хотите, она поправится, – перевел тот, – но эта болезнь – карма, которая будет реализована тогда через кого-то другого из вашей семьи.

– Как это? – не понял Петронин. – Наказание такое? Но за что? Она же ничего плохого никому не сделала!

– Понимаете, – терпеливо объяснил переводчик, – это как плод, он зреет на ветке рода из поколения в поколение, как большая капля воды. Когда вес её становится критическим – она падает. Кто-то из рода становится тем, кто должен отработать эту карму. Это не наказание, это закон равновесия. Его нельзя отменить. Так же, как нельзя отменить другие законы вселенной, например, гравитацию. Если не ваша жена, то кто-то другой в роду все равно возьмет это на себя. Вы хотите?

Петронин смотрел в темные неподвижные глаза Бабы.

Он думал о сыне. Ему пятнадцать. Он родился слабеньким, рос трудно. Петронин помнил, как впервые взял его на руки: глазки, прикрытые полупрозрачными веками, мягкие мохнатые ушки, дырочки ноздрей… Это был его мальчик, долгожданный мальчик. Они растили его очень бережно, выхаживали, создавали вокруг благоприятную среду: правильная еда, воздух, спорт… Сейчас сын был крепким, как молодой дубок. Светлый, ясноглазый. Родной до каждого ноготка, до каждой крошечной родинки.

Он думал о дочери. Она год назад вышла замуж и сейчас уже ждала первенца. А он все видел её малышкой, карабкающейся к нему на колени с книжкой про Муху-Цокотуху. Видел торжественной первоклассницей с белыми бантами – такой трогательной и смешной; подростком в идиотских майках и дырявых джинсах… И вот уже, представьте – невеста в белом платье: белокурая головка в прозрачной фате, высокая шея, открытые плечи, тонкие обнаженные руки – юная прекрасная женщина. Его дочка…

Неужели с ними что-то может случиться?

Святой индус готов был пообещать то, на что Петронин так надеялся, но цена была непомерной. Глядя в лицо Бабы, Петронин спросил через переводчика:

– А я могу быть этим кем-то?

Голос прозвучал сдавленно, неуверенно. Но взгляда Петронин не отвел. А индусу не понадобился перевод. Он, казалось, ждал этого вопроса и негромко произнес в ответ несколько слов.

– Нет, вы не можете, - прозвучал над ухом тихий голос переводчика. – Вы, конечно, близкий человек, но род – это общие гены, общая кровь. Это дети и родители, братья и сестры…

– И что же делать?

– Решайте, кого хотите сохранить. Раз уж проделали такой большой путь. Или оставьте, как есть, как решила судьба.

Петронин вышел из ашрама на шумную улицу. Сердце свинцово подрагивало в груди на тонкой ненадежной нитке. В памяти всплыл разговор из давнего, лихого времени. Как тогда сказал ему тот человек? Раздавленный, сломленный – им, Петрониным, сломленный.

«Когда-нибудь тебе самому жить не захочется. Так же вот прижмет, как меня сейчас. И не спрашивай тогда у бога, за что. Ты и так знать будешь - вот за это! За то, что ты сейчас сделал…»

Ну тогда ведь время такое было: не ты, так тебя. Неужели теперь это его, Петронина расплата и есть – вот этот выбор, который сделать невозможно. Невозможно. Лучше прямо сейчас разбить голову о грязную мостовую этой чужой улицы. Чтобы унять свинцовый маятник на тонкой леске, чтобы не думать, куда он качнется. Чтобы вообще не думать.

Но его ждут. Он должен отвезти домой жену.

В сумерках он вернулся в гостиницу. В номере не горел свет. Бледное лицо жены было неподвижным. Он лег рядом с нею на кровать, прижался губами к безволосой макушке.

– Ничего, ничего… Завтра мы поедем домой. Все будет хорошо, поверь мне.

Она не ответила. Он ласково приложил пальцы к её векам. И понял, что никакого выбора делать уже не придется. Качнулся маятник, упала свинцовая капля. И вселенная начала новый отсчет.

Анна Лиманская

Денис Драгунский

ТАЙНЫЕ ЗАПИСКИ ЕЛЕНЫ М.

Лена Маковская влюбилась в Сережу Кириллова в девятом классе. Он был новенький, а она сидела за партой одна. Учительница ему сказала: «Садись вот сюда». Сережа был высокий, аккуратно подстриженный. У Лены были зеленые глаза и рыжие прядки на висках. Она сказала ему на перемене: «Пойдем, я тебе покажу нашу школу». Они пошли по коридору. Навстречу шла физичка Клара Ивановна с лаборанткой Исаевой. Исаева несла связку проводов, Лена это на всю жизнь запомнила. Когда они поравнялись и разошлись, Клара сказала громким шепотом:
- Ох ты! Красивая парочка!
Лена обернулась.
Исаева тоже обернулась. Они обе - Клара и Исаева - засмеялись.
- А может, правда? - сказал Сережа и улыбнулся.
«Вот так!» — сказала себе Лена.
***
Лена говорила ему, и его родителям, и своим маме с папой, и подругам, и знакомым мужчинам тоже, коллегам и друзьям семьи - что он самый лучший, самый умный, самый добрый и красивый на свете.
Она объясняла своей дочери, что любовь бывает одна на всю жизнь. Остальное - дрянь, разврат или «лубофф», то есть еще хуже. Гораздо хуже! Когда женщина просто трахается с кем попало, дает всем подряд - про нее всё ясно. А «лубофф» - это жалкий самообман. Та же дрянь, только с бантиком.
***
Однажды Лена (то есть уже Елена Михайловна) сказала Сереже (то есть Сергею Сергеевичу):
- Не зови к нам больше Матвеева. Он ухажерствует. Ручки целует. В прошлый раз произнес игривый тост.
Матвеев был старый институтский друг. Жалко таких терять. Но Елена Михайловна поставила вопрос ребром - буквально «или я, или он». Даже странно. Сергей Сергеевич подчинился: женщины иногда тоньше чувствуют, это правда.
***
Почти каждый вечер Елена Михайловна доставала из комода толстую тетрадь, садилась в кресло к окну и что-то записывала. Минут десять на это уходило. Потом запирала тетрадь в комод. На все вопросы отвечала: «Так, дневничок... Ты ведь порядочный человек, не будешь читать чужие записки?»
Сергей Сергеевич кивал.
***
Елена Михайловна умерла внезапно: около полуночи вдруг проговорила, что голова кружится, и всё.
После скорой и милиции приехали забирать тело.
Из-под подушки что-то выпало. Это был ключ.
Елену Михайловну унесли в сизом пластиковом пакете.
Сергей Сергеевич вернулся в спальню и сел у окна.
Под утро встал и отпер комод. Там были старые общие тетради, и новые ежедневники тоже.
Мелко, без полей и пробелов, без точек и запятых, без чисел, месяцев и лет, было написано одно и то же, страница за страницей, тетрадь за тетрадью: «люблю Сережу люблю Сережу люблю Сережу он лучше всех он лучше всех он лучше всех».
Менялся только почерк - от школьного, почти детского, до старческого.
- Зачем?! Зачем?! - сжал кулаки Сергей Сергеевич и заплакал первый раз в их совместной жизни.
Вернее, уже после ее окончания.

Даааа, к сожалению такое редко бывает...

Я тоже так поняла. И муж это понял.  В психологии такой прием есть. Помню,  на работе одна дама весь  обеденный перерыв печатала на мониторе " Я все забыла".

Отредактировано Log (15-11-2020 00:27:42)

Это не совсем рассказ, это некое эссе о впечатлениях о переезде с дачи в город поздней осенью (дача в деревне). Полностью совпадает с моими впечатлениями. И про небо, и про городские деревья, и про классическую трудотерапию, и про ощущение контроля над жизнью, и про «быть собой»…
Но – очень поэтично.
***
Александра Кнебекайзе

По семейным, как говорят в таких случаях, обстоятельствам приехала в город. Надолго ли тут зависла, не знаю, трудно загадывать. Хожу как в тумане, воздуха не хватает, совсем не могу сосредоточиться. Всё вокруг и знакомое, и незнакомое. Странное. Пытаюсь зафиксировать разницу в ощущениях, пока городская жизнь не стала привычной, отлаженной.

Первое, что приходит в голову — небо. Я здесь три дня, и все три дня небо одного и того же серого оттенка. Как будто на городе лежит подушка в наволочке, которую не стирали лет десять. За городом небо всё время разное, даже если Солнце закрыто облаками. В этих облаках миллион оттенков серого, синего, сизого, бурого. Они разных тонов, разных размеров, они объемны и изменчивы, они образуют небесный ландшафт. Небо на закате и восходе не такое, как небо днем. В самый пасмурный день хоть раз да увидишь просвет в облаках, показывающий, где сейчас Солнце.
Я уж не говорю, что здесь не видно звезд.

И деревья. Они тут есть (как ни странно), они и под окном у меня растут, и с этими деревьями под окном у меня вроде бы даже есть какой-то контакт. Орешник я спасла от соседки с пилой, он мне вовсе не чужой. Но сейчас я очень чувствую, что городские деревья — замороженные какие-то, как, впрочем, и люди в городе. По сравнению с лесными деревьями они кажутся статичными, неживыми. Напоминают неожиданно детей, выросших в закрытых учреждениях. Как будто бы им действительно не хватает своей среды и общения, как будто они тоже сюда понаехали и на долгую жизнь не надеются.  Не укореняются, долгосрочных отношений не выстраивают, детей не планируют. До людей ли тут, на них ли обращать внимание?

В городе ночью светлее, чем за городом, зато днем темнее. Оно и понятно — небо ниже. За городом с половины шестого дня до семи утра сейчас чернильная темнота. В северное окно, у которого стоит мой стол, среди этой полной тьмы видна одна-единственная маленькая точечка света. Когда я сижу за столом, мне видно только мое отражение в черном окне, и огонек светит как будто из моего зрачка. Мы с Викой гадаем, в каком переулке этот фонарь. В восточное окно тоже виден один фонарь, но он ближе, метрах в ста пятидесяти. Этот фонарь нас радует: его свет означает, что Сережа, наш старший по переулку, тоже здесь, не уехал, и мы не одни в целом мире. Еще больше нас бодрит свет в западном окне: он горит, когда на даче Женя, наш сосед. Он художник и работает ночью, и если, в случае чего, мы будем очень громко орать, он, наверное, услышит.

В деревне, если не спишь в час ночи, чувствуешь себя полным дураком: всё вокруг спит, один ты не спишь и отъедаешь часы у своего завтрашнего и так короткого светового дня. День не поспишь, два не поспишь, а на третий исправишься, как миленький.

В городе вообще нет резона спать ночью. Дома разница в освещенности и не очень чувствуется. Во всяком случае, мою комнату на втором этаже и днем и ночью освещает не свет из окна, а лампочки. После деревни обычное вечернее освещение кажется нарядным, праздничным. Я лучше стала понимать, почему в пятидесятые-шестидесятые так любили снимать в кино, фотографировать, рисовать, горящие окна многоэтажек. Мне сейчас и уличные огни и фары машин кажутся красивыми — улыбаюсь, когда их вижу, серьезно.

Я написала, что мы радуемся, когда недалеко от нас ночуют соседи, и, наверное, кажется, что так жить страшновато. По вечерам я гуляю с Морой всё равно что в чернильнице и никогда не надеваю капюшон и не закрываю уши шапкой — чтобы слышать каждый шорох. Встретить в предполагаемой пустоте человека совсем не хочется. Но знаете что? Вчера в одиннадцать вечера я шла по освещенной улице. И передо мной, в проходе между домами, который мне было не миновать, орала компания каких-то молодых придурков. А сверху, из дома, им отвечали такие же придурки. Они вопили как я не знаю кто — как целая палата мамонтих, которых отправили рожать в советский роддом. И это было гораздо, гораздо более стремно, чем все мои вечерние шатания в нигде. Я привыкаю в городе к собственной готовности встретить агрессию где угодно, перестаю замечать, что я как бы всегда немножко в броне.

Деревня держит меня собранной по-другому. Не съездишь на колонку — останешься без воды, не позаботишься о дровах и не истопишь печи — замерзнешь, что забудешь купить в магазине, без того поживешь еще несколько дней. Всё надо сделать дотемна, потому что, пока не выпадет снег, дорогу толком не разглядишь, не то что пешеходов на обочине. И речи нет о том, чтобы долго тупить или терять время: я всегда знаю, что я буду делать дальше.

Этот суровый режим действует как антидепрессант. Можно устать от таскания воды и дров, можно злиться на собственную необустроенность — но желания, чтобы можно было целый день не вставать с дивана, и близко нет. Классическая трудотерапия. И еще дело в ощущении контроля над жизнью. Важные вещи — вода и тепло — в моих руках физически. А если отключат электричество, можно запустить Гену (это генератор, а не крокодил).

Бодрит и настоящий воздух, и перепады температуры, когда по многу раз на дню выбегаешь на холод и возвращаешься в тепло (у нас холодильник стоит в холодных сенях, не говоря уже о круглосуточном трафике зверей Тудысюдыкиных и туалете на улице). И каждый раз видишь красивое, и всё меняется каждый день, даже деревья с облетевшими листьями всё время разные: в солнце, в дождь, после дождя, при ветре, при разной температуре, с разным освещением, с синицами или без синиц, с кошкой на стволе, с белкой на стволе, с дятлом на стволе…

Конечно, после какого-то предела переносить холод становится тяжело, и он сам вызывает депрессию: сдавливает, заставляет сжаться, замораживает мысли и чувства. Перестаешь замечать красоту и впадаешь в анабиоз, а из желаний остается главное: не отходить от печки. Вдруг понимаешь, как на самом деле жили люди раньше, а обнаружив, что за вечер, проведенный прижавшись спиной к горячему кафелю, неожиданно связала шапку, вспоминаешь и строчку из школьного учебника: «А зимой занимались ремеслами».

Что в холод будет тяжело, этого я ожидала, но с удивлением поняла, что еще для меня тяжелее — быть всё время запакованной. Я знаю, что некоторые радуются осени и зиме, потому что им нравится это ощущение — что каждая часть их тела всегда в чехольчике, а иные части и не в одном. Им от этого уютно. Я же полная противоположность: мне нужен контакт кожи с воздухом, с окружающей средой. Дни, проведенные в запакованном состоянии, делают меня несчастной и дезориентированной. Я чувствую себя животным, которому обрезали вибриссы.

Я вернулась в город и чувствую, что мое тело сейчас — как волшебный фонарь, в котором со скрежетом меняются картинки — идентичности. Больше полугода я была крепким, самодостаточным, близким к природе существом с очень простыми потребностями (последние два с половиной месяца я проходила в одних резиновых галошах и одних штанах). Сейчас я ощущаю себя вообще не существом, а лужицей растаявшего сливочного масла, растекающейся в капсуле безопасного искусственного мира. Эта капсула не только ограждает меня от забот о себе, предписывая быть хрупкой и слабой, но и ограничивает форму, которую я могу принять (сегодня я ехала в метро и думала, что мои — прекрасные — кроссовки грубоваты  и неидеально подходят к моей одежде: надо бы достать сапоги).

Ограничивает она и место, которое я могу занять. Мне не принадлежит небо над головой — над моей головой живут соседи; мне не принадлежит земля под ногами — под моими ногами живут соседи; мне ни принадлежит ни пространство справа, ни пространство слева, ни пространство сзади — справа, слева и сзади от меня живут соседи. Передо мной окно. На даче мой окоем ограничен елками, вернее елями, старыми елями. Их штук двадцать, среди них затесалась одна сосна. До ближайшей ели я могу добежать за минуту, до самой дальней мне топать минут пятнадцать. В городе мой взгляд упирается в дома, до самого далекого из которых я дойду секунд за сорок. «Хомсе хотелось, чтобы вся долина была совсем пустой, – тогда у него было бы больше места для мечтаний. Чтобы придать очертания большой мечте, нужны пространство и тишина».

Мечты мечтами, но по-моему, пространство и тишина нужны просто чтобы быть собой. Кто я сейчас, я не знаю, и единственное, что меня радует, — что тут можно ходить легко одетой и босиком.