Однажды случилось страшное.
Во время спектакля «Три сестры», когда Тузенбах, уходя на дуэль с Соленым и пытаясь успокоить Ирину, просит сказать, чтобы ему приготовили кофе, из левой кулисы вышла, и совершенно игнорируя драматический накал ситуации, направилась по своим делам вдоль березовой аллеи простая советская кошка.
У Чехова нигде не говориться, что в доме Прозоровых не было кошки. Скорее всего, была. Но на сцену он ее не вывел.
Специалисты склонны подозревать, что это потому, что Станиславский в свое время переусердствовал со всякой живностью в звуковой партитуре «Чайки», и Чехов пригрозил, что в следующей пьесе специально оговорит, что действие происходит в местности где ни сверчков, ни лягушек, ни стрекоз никогда не было. Видимо, под санкции попали и кошки.
Язвительный Николай Павлович Акимов как-то заметил, что «если на сцену выйдет кошечка, она переиграет любого Гамлета».
Как в воду глядел.
И хотя на сцене был на Гамлет, а Тузенбах, но даже игравшему его Сергею Юрскому поправить ситуацию не удалось.
В зале воцарилось легкомысленное веселье, и финал спектакля был сорван.
Утром следующего дня театр дрожал от громового негодования художественного руководителя:
- Позор! Я не позволю превращать театр в кошачью богадельню!
Директор театра тут же издал приказ о депортации всех кошачих с вверенной ему территории, а также о том, что любые попытки сердобольных сотрудников нарушить приказ чреваты самыми суровыми мерами, вплоть до увольнения.
Не успел Георгий Александрович войти в свой кабинет, как его секретарь Елена Даниловна Бубнова положила ему на стол лист бумаги.
- Что это? - Товсоногов взял листок в руки и прочел. - Что за бред? Почему? Где она?
- Здесь. Плачет. - ответила Елена Даниловна.
- Просите.
В кабинет, теребя мокрый от слез носовой платок, вошла Марья Ивановна (назовем ее так).
Тут важно сказать следующее. В театре есть профессии, о существовании которых зритель не задумывается, а чаще всего и не подозревает, но которые, не в меньшей степени, чем их любимцы актеры, обеспечивают высокое качество спектакля.
Это они, одевальщицы, реквизиторы, гримеры и парикмахеры помимо своих прямых обязанностей, создают ту атмосферу закулисья, которая позволяет артистам чувствовать себя комфортно и свободно творить. Они приходят в театр совсем юными, здесь постигают азы профессии, влюбляются в театр и остаются в нем на всю жизнь. Такие люди есть не в каждом театре, но там, где они есть, ими дорожат, ценят на вес золота. Именно такой была реквизитор Марья Ивановна, служившая в театре с незапамятных времен.
Марья Ивановна, голубушка, что случилось? Почему вы написали заявление об уходе? Вас кто-то обидел?
Марья Ивановна ничего не отвечала, а только шмыгала носом и мотала головой. Наконец, произнесла:
- Я из-за Муси.
- Кто эта Муся? - не понял Товстоногов. - Ваша сменщица?
Но слезы опять не дали Марье Ивановне говорить.
- Муся - это кошка, - подсказала Елена Даниловна.
- Кошка? Какая кошка? Которая вчера дебютировала на нашей сцене?
Товстоногов и Елена Даниловна рассмеялись, и даже Марья Ивановна улыбнулась.
- Голубушка, но ведь это несерьезно! Вы же сами понимаете...
- Понимаю, - согласилась Марья Ивановна.
- Тогда в чем же дело? Не можете расстаться? Так возьмите ее к себе домой.
- Не могу, - сказала Марья Ивановна, - соседи по коммуналке не разрешают.
- Ну, тогда на дачу... Впрочем, простите, какая дача. Просто кому-нибудь в добрые руки...
- Не могу я, Георгий Александрович. И дело тут не в Мусе совсем..
- А в чем же? Мы с Еленой Даниловной не понимаем.
- Не могу я... при посторонних.
Товстоногов посмотрел на Елену Даниловну, и она тут же удалилась, прикрыв дверь.
- Слушаю вас.
Марья Ивановна немного помолчала, и, наконец, решилась:
- В тот день... когда я подобрала Мусю вот тут, у нашего служебного входа, она была совсем крошечным котенком...
- Да, понимаю, - закивал Товстоногов, давая понять, что ничто человеческое ему не чуждо, - и что — в тот день?
- В тот день, Георгий Александрович, вы тоже впервые переступили тот порог... И я загадала, что если Мусе у нас будет хорошо, то и вам, Георгий Александрович, у нас тоже будет хорошо. А теперь, когда Мусю выгоняют... Я не знаю.... Я не хочу это видеть. Подпишите заявление, мы уйдем с Мусей вместе.
Наступила пауза, о которой МХАТ мог только мечтать. Впрочем, пауза была не чистая, а насыщенная характерным Гогиным сопением.
- Значит, так, - сказал он наконец, откашлявшись. - Вы сейчас порвете ваше заявление, а я больше никогда не увижу вашу Мусю, по крайней мере, ни в зале, ни на сцене. Идет?
Конфликт был улажен, и действительно, примерно месяц кошку никто в театре не видел.
Но однажды, собравшись на сцене, артисты обнаружили в правом проходе зала Мусю, как ни в чем не бывало занимавшуюся своим утренним туалетом.
Товстоногов, начав репетицию, как всегда, занял место у левого прохода, но в креслах он почти никогда не сидел, а ходил по левому проходу, то приближаясь, то отдаляясь от сцены.
Как нарочно, и Муся, покончив с туалетом, стала прохаживаться по правому проходу, до конца не решив, в какую сторону ей податься.
Артисты как зачарованные следили за этими параллельными перемещениями, предчувствуя скандал, когда Гога обнаружит в зале кошку..
Но Муся, вспомнив, видимо, что-то неотложное, выбрала самый короткий путь, а потому развернулась, направилась к сцене и... прыгнула.
Но будучи перманентно беременной, а потому тяжелой, повисла, зацепившись за сцену передними лапами.
Все замерли, и в этот момент раздался голос Товстоногова:
- Ну что вы стоите, артисты? Подсадите же животное!
Муся дожила в театре до глубокой старости.
Говорят, что сейчас в реквизиторской живет ее правнучка.
Кажется, это единственная театральная династия, оставшаяся в БДТ
