"Я НИКОГДА НЕ БЫЛ НУЖЕН"
Сын Жванецкого рассказал о жизни без отца.
Сын писателя-сатирика Михаила Жванецкого, журналист и сценарист,
Андрей Рывкин рассказал, что в детстве ему очень не хватало отца.
Артист часто шутил со сцены на тему отцов и детей, что очень
расстраивало Андрея.
"Я был панчлайном его шуток: то он не может вспомнить, сколько у него
детей (зал надрывается), то изрекает, что «одно неверное движение, и
ты отец» (зал погибает со смеху). Может, не сейчас — но в прошлом было
именно так. Я не особо смеялся, но взрослые, включая мать, говорили,
что до юмора Жванецкого еще нужно дорасти. После его эфиров я
рассматривал себя в зеркало, понимая, что его «одно неверное движение»
— это я.
"Мое знакомство с отцом случилось после его выступления в Бостоне,
где я — скрывшись от мамы и дождавшись оттока фанатов из гримерки, —
решил, наконец, подойти. Мне было одиннадцать, я хотел познакомиться с
папой. Отец пожал мою вспотевшую руку и машинально вручил брошюру
«Этапы большого пути» — со своей огромной фотографией на обложке. Я не
мог произнести ни слова. Он оставил размашистый автограф и удалился в
обществе длинноногих поклонниц, появившихся из ниоткуда.
Я стоял у гримерки и ждал папу, листая этапы его большого пути. В
каком-то смысле я узнал тогда больше, чем сам он рассказывал о себе. Я
разглядывал его детские фотографии, на которых мы были похожи как две
капли воды. Я впервые увидел, как выглядели мои бабушка с дедушкой,
какой была их лачуга в Одессе, где вырос отец. Брошюра была приурочена
к гастрольному туру. Для всех, кто ее листал, в ней были лишь
фотографии, для меня — семейный архив отца, который меня не узнал.
Дома, в ванной, под оглушительный вой детектора дыма, запах горящих
глянцевых страниц, стук матери в дверь и слезы я сжег этот «архив».
Я вспомнил, когда отец первый раз позвонил мне. Он был пьяным, в
Горках-9, где только что пообедал с Ельциным. Там они шутили под
водку, которой, видимо, было так много, что папа попросил ФСО найти
мой телефон. Служба с задачей, как обычно, справилась. А я, к
сожалению, нет.
Мои успехи (мне было шестнадцать) не произвели на папу никакого
впечатления. После того как президент страны приглашает тебя на
частный обед, один на один, мои разговоры о школе, каких-то девочках и
о том, что с меня наконец сняли брекеты, были скучны Михаилу
Жванецкому. Это было нормально, говорил я себе, оправдывая дикую боль
и чувство неполноценности, которые возникали от каждого слова отца, —
он в гостях у самого Ельцина, и это я такой скучный. Пока не дорос.
Заканчивая разговор, биологический папа одарил меня одним из своих
великих, но, к сожалению, неопубликованных афоризмов: «Андрей, сначала
я должен полюбить тебя как собеседника, а уже потом — как сына». На
прощание он попросил не называть его папой: «Только отец! Так
монументальнее, понимаешь?». На этом спецсвязь отключилась.
Я остался заплаканным у гудящей телефонной трубки. Надо стать таким же
интересным собеседником, как Борис Ельцин, Иосиф Бродский или Михаил
Барышников — все папины друзья-собеседники, — чтобы решить вопрос
отцовской любви. Я вытер слезы, принялся читать книжки и даже писать
что-то свое. Ведь не о брекетах же с ним говорить — полубогам весь
этот мой быт был не нужен.
С тех пор мы виделись раз десять, всегда после его выступлений. Он
всегда был в гримерке, в гриме, в идеальном костюме, в цветах,
окруженный бесчисленными поклонниками, камерами и телохранителями. Все
проходило по отработанной схеме: двухминутные «сколько же тебе сейчас
лет?», «как мама?», а затем — торжественная презентация конверта с
тысячей долларов и обязательным напутствием про «стыдно должно быть —
в семнадцать лет деньги брать у отца». Иногда, вручая конверт, он
говорил мне: «Будь счастлив».
Я никогда не отказывался. Эта ежегодная тысяча долларов стала нашим
связующим звеном: он был слишком труслив, чтобы признать, что бросил
ребенка и просто хотел откупиться, а я был слишком труслив, чтобы
признать, что не нужен отцу, и принимал этот кеш как папин подарок.
Как свидетельство, что отец у меня все-таки есть.
Потом и эти встречи прекратились. Когда на свой день рождения я
внезапно оказался в Москве и пригласил отца встретиться, вместо него
пришел его директор, деловито передал конверт у метро Белорусская,
оправдался занятостью Михал Михалыча и обещал передать «Дежурному по
стране» мой привет. Долларов в том конверте было ровно пятьсот.
мама рассказывала, что, когда в начале 1980-х советские космонавты
терпели бедствие на орбите, они попросили Жванецкого прочитать им из
Центра управления полетами свои тексты, чтобы хоть как-то отвлечь их
от почти неминуемой гибели вдали от Земли. Это был пример отцовского
героизма и одновременно его же приоритетов — да, папа не научил тебя
кататься на велосипеде, но это потому, что ему космонавтов спасать
надо было. Папа не был каким-то ханыгой, который пил, бил и бросил
нас. Папа был там — где-то в космосе. Там ни велосипедов нет, ни
детей.
Однажды я рассказал эту историю своему приятелю, который внезапно
превратил ее в целый полнометражный фильм — про советского юмориста,
который читает космонавтам свои монологи, пока те бьются за шанс
вернуться на Землю. В фильме лишь одна неточность: герой моего отца
живет со своими детьми. Кажется, в российской индустрии кино это
называется «киноправда».
Я же не космонавт, так что, когда я терпел бедствие, мои крики о
помощи упирались в директора Михал Михалыча, который оправдывался
дикой занятостью и предельной концентрацией, необходимой Сатирику во
время концертного тура, — концентрацией, которой плохие новости совсем
не нужны. Больше помощи было бы от звонка другу или даже в 02.
Я не помню, в какой момент и с каким психологом понял, что своему отцу
я никогда не был нужен. Что его у меня на самом деле никогда не было,
хоть я и видел его каждый день по ТВ. Это осознание сделало то, что и
должны были, по идее, делать отцы — оно заставило меня хоть чуть-чуть
поверить в себя. Может, в каком-то глупом стремлении получить
признание отца, но «одно неверное движение» — и я начал писать.
Когда я похвастался ему своей первой публикацией, он тут же сказал:
«Мои гены». Да, мой отец бухал с Ельциным, но это не он научил меня
писать политические колонки на английском в самые престижные издания
мира. Он собирал стадионы, но это не он научил меня придумывать самые
известные фильмы и клипы в стране.
Если он и растил из меня писателя, то только с помощью записок,
которые я оставлял ему через дежурных у служебного входа концертных
залов. Записки всегда начинались одинаково, как переписанное школьное
сочинение: «Михаил Михайлович, здравствуйте, меня зовут Андрей, я ваш
сын…».
Михаил Жванецкий был женат на Наталье Суровой. Между супругами 32 года
разницы, они воспитывали сына Дмитрия.
У сатирика пять внебрачных детей — двое сыновей, в том числе, Андрей
Рывкин и три дочери.