КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ VS. САМУИЛ МАРШАК
В Петрограде 1922 года создателям детской советской поэзии пришлось начинать с нуля.
До революции Чуковский был злобным критиком современного литературного процесса, фельетонистом, газетной акулой. После 1917 года об этом пришлось забыть.
Маршак же шел по пути сионизма, главным его достижением оказался лирический цикл «Палестина». Во время Гражданской войны Маршак оказался на Юге, где, по крайней мере, на газетных страницах примкнул к белым. Автор антибольшевистских стихов в Петрограде 1922 года вряд ли чувствовал себя комфортно.
В Питер Маршак привез детские пьесы, написанные в соавторстве с Черубиной де Габриак и балладу о пожаре, сочиненную в духе любимых им шотландцев. Чуковский сказал:
«Зачем баллады? Это не годится для маленьких детей. Детям нужен разностопный хорей (наиболее близкий им ритм). Причем детское стихотворение надо строить так, чтобы каждая строфа требовала нового рисунка, в каждой строфе должна быть новая образность»
Так Маршак получил один из самых важных уроков и мгновенно его усвоил. Уже через три дня на столе Чуковского лежал тот «Пожар», который мы хорошо знаем.
Маршак открыто называл автора «Мухи Цокотухи» и «Мойдодыра» учителем. Чуковский же, где только мог, пропагандировал его творчество.
Хотя сразу заметил такое качество Маршака, как человеческая нечистоплотность.
Вот, например, рассказ Чуковского о том, как появились знаменитые «Детки в клетке»:
«Была у меня секретарша Памбэ (Рыжкина). Она отыскала где-то английскую книжку о детенышах разных зверей в зоопарке. Рисунки были исполнены знаменитым английским анималистом (забыл его имя) (Сесиль Олдин, - прим. авт.) Памбэ перевела эту книжку, и я отнес ее работу Клячке в «Радугу». Клячко согласился издать эту книгу (главным образом из-за рисунков). Увидал книгу Памбэ Маршак. Ему очень понравились рисунки, и он написал к этим рисункам свой текст — так возникли «Детки в клетке», в первом издании которых воспроизведены рисунки по английской книге, принесенной в издательство Рыжкиной-Памбэ, уверенной, что эти рисунки будут воспроизведены с ее текстом».
Случай с Памбэ не единичный.
В 1936 Чуковский заносит в дневник:
«Сейчас позвонил мне Маршак. Оказывается, он недаром похитил у меня в Москве две книжки Квитко — на полчаса. Он увез эти книжки в Крым и там перевел их — в том числе «тов. Ворошилова», хотя я просил его этого не делать, т. к. Фроман уже месяц сидит над этой работой — и для Фромана перевести это стихотворение — жизнь и смерть, а для Маршака — лишь лавр из тысячи. У меня от волнения до сих пор дрожат руки»
Чуковский Маршака оправдывал, ибо видел, что подручный материал Маршак использует не для купить брюки или скушать кусок тортика, а для Литературы. Когда Борис Житков попытался выступить против рвачества Маршака на съезде детских писателей, Чуковский уговорил его не делать этого.
«Помню, он читал мне эту речь за полчаса до Съезда, и я чуть не на коленях умолил его, чтобы он воздержался от этого выступления. Ибо «при всем при том» я не мог не видеть, что Маршак великолепный писатель, создающий бессмертные ценности, что иные его переводы (например, Nursery Rhymes) производят впечатление чуда, что он неутомимый работяга, и что у него есть право быть хищником. Когда я переводил сказки Киплинга «Just so stories», я хотел перевести и стихи, предваряющие каждую сказку.
Удалось мне перевести всего четыре строки:
Есть у меня четверка слуг
и т. д.
Эти строки я дал Маршаку, он пустил их в оборот под своей подписью, но не могу же я забыть, что все остальные строки он перевел сам и перевел их так, как мне никогда не удалось бы перевести. Он взял у Хармса «Жили в квартире 44»—и сделал из этого стихотворения шедевр».
Но Корней Иванович не был бы Корнеем Ивановичем, относись он к Маршаку с неизменной благостностью. Образ Чуковского как милого дедули сформировался за счет лирического героя сказок и мультов да мемуаристов, которые знали писателя в успокоенном возрасте 75+, а так это был человек психопатического склада. Сказать об этом в полную силу осмелился только Евгений Шварц в эссе «Белый волк».
Вот и насчет Маршака прорывалось.
«Чуковский не любил Маршака, как и всех прочих. …Во время [Первого] съезда [писателей], узнав, что Маршак был на приеме, куда Чуковского не позвали, этот последний, построив фразу по любимому своему образцу, сказал: «Да, да, Самуил Яковлевич, я так был рад за вас, вы так этого добивались!» И это заявление все весело повторяли. А для Чуковского оно было попросту добродушно. Любопытный разговор имел Корней Иванович с Хармсом о «Мистере Твистере».
Встретивши Хармса в трамвае, Корней Иванович спросил: «Вы читали «Мистера Твистера?» – «Нет!» – ответил Хармс осторожно. «Прочтите! Это такое мастерство, при котором и таланта не надо! А есть такие куски, где ни мастерства, ни таланта – «сверху над вами индус, снизу под вами зулус» – и все-таки замечательно!» Так говорил он о Маршаке. Зло? Несомненно».
Во второй половине 1920-ых, пошел набег чиновников на сказочную детскую литературу. И если Маршак спокойно мог творить в реалистическом ключе, то у Чуковского просто выбивали из-под ног финансовую почву, запрещая переиздания «Мухи-Цокотухи» и «Крокодила».
Кроме того, Маршак двинулся вверх по административной линии, взяв на себя руководство Ленинградской редакцией «Детгиза». Постепенно учитель оказался в зависимом положении от ученика.
Маршак защищал Чуковского перед чиновниками, как лев и все равно у Корнея Ивановича была пусть мимолетная, но обида, аккуратно фиксируемая в дневнике.
«…Вечером звонок от Маршака: «Я из-за вас в Москве 4 дня воевал, а вы даже зайти ко мне не хотите!» Как объяснить ему, что, если я пойду к нему, мне обеспечена бессонная ночь. Я пошел, он сияет — все его книги разрешены. Он отлично поплавал в Москве в чиновничьем море, умело обошел все скалы, и мели, и рифы — и вот вернулся триумфатором. А я, его отец и создатель, раздавлен. Мои книги еще не все рассматривались, но уже зарезаны «Путаница», «Свинки», «Чудо-дерево», «Туфелька»
Благостные литературные отношения возможны, если писатели работают в разных жанрах, друг другу не мешая. Иначе конкуренция неизбежна, - иногда здоровая, иногда не очень. Поражаешься, какой мелочевкой занимались два титана детской литературы, деля территорию.
«20/I 34. Вчера утром мой друг Маршак стал собираться на какое-то важное заседание. — Куда? — Да так, ничего, ерунда… Оказалось, что через час должно состояться заседание комиссии Рабичева по детской книге и что моему другу ужасно не хочется, чтобы я там присутствовал… «Горького не будет, и вообще ничего интересного…» Из этих слов я понял, что Горький будет и что мне там быть необходимо. К великому его неудовольствию, я стал вместе с ним дожидаться машины Алексинского»
В 1937 детгизовскую редакцию Маршака разогнали, причем под арест едва не попала работающая там дочка Корнея Ивановича Лидия. Имя Маршака исчезает из дневника Чуковского на семь лет. Только в 1943 он вновь решается обратиться к старому другу.
Чуковский переживал очередную волну гонений. Запрещали антивоенную сказку «Одолеем Бармалея», не шедевр, прямо скажем, но и не ужас-ужас.
Запись в дневнике от 2 июня 1943 года:
«Маршак вновь открылся предо мною, как великий лицемер и лукавец. Дело идет не о том, чтобы расхвалить мою сказку, а о том, чтобы защитить ее от подлых интриг Детгиза. Но он стал «откровенно и дружески», «из любви ко мне» утверждать, что сказка вышла у меня неудачная, что лучше мне не печатать ее, и не подписал бумаги, которую подписали Толстой и Шолохов. Сказка действительно слабовата, но ведь речь шла о солидарности моего товарища со мною»
Старость, как и следовало ожидать, сгладила острые углы. Но окружающие по-прежнему травили байки о противостоянии кумиров детворы. Из уст в уста ходила эпиграмма Елизаветы Тараховской на Маршака:
Уезжая на вокзал,
Он Чуковского лобзал,
А приехав на вокзал,
«Ну и сволочь», — он сказал.
Вот какой рассеянный
С улицы Бассейной.
Да и сам Чуковский в преддверии юбилея Маршака в 1957 году недоверие литературной общественности фиксирует:
«Сегодня юбилей Маршака. Я должен выступить — так хотел Твардовский и так хочет Маршак. Вчера я почувствовал, что и Алянский и Конашевич уверены, будто я участвую в чествовании Маршака из тактических соображений, неискренне. Почему-то они не хотят поверить, что, несмотря на все колоссальные недостатки Маршака, я люблю его талант, люблю его любовь к поэзии, его юмор, то, что он сделал для детей — и совершенно отрешаюсь от тех каверз, кои он устраивал мне. Он насквозь литератор. Ничего другого, кроме литератора, в нем нет. Но ведь это же очень много
Когда же Маршак умер, Чуковский проводил его верными словами, понимая, что стоять рядом на книжных полках долго, может быть, вечно.
«Вообще к сороковым—пятидесятым годам мое отношение к Маршаку круто изменилось. Все мелкое и пошлое отпало, и он встал предо мною в ореоле своего таланта и труженичества. Теперь, когда он приблизился к старости, он смягчился душою, и его трагическая болезнь вызвала во мне острую жалость. Мы одновременно отдыхали в Барвихе, я всегда с волнением и глубочайшим уважением входил в его номер, где на столе высились грудой книги, рукописи, газеты, где стоял густой папиросный дым, а на столе у постели возникли десятки склянок с лекарствами. Он сидел у стола, такой похудевший, такой беспомощный, почти утративший слух и зрение, сонный (так как из-за антибиотиков ночи он проводил без сна, ибо на него по ночам нападала чесотка, заставлявшая его до крови царапать свое тело ногтями), сидел одинокий, сиротливый и по-прежнему уверенно, красивым, круглым почерком исписывал страницы чудесными стихами, переводами, и я готов был плакать от горького восхищения силой его могучего духа».
