Николка. Евгений Поселянин, 1910.

Все для разговенья было готово. Пирог подрумянился, и от одного вида хорошо поджаренной, промасленной корки становилось сладко; жирный кусок баранины распространял по избе заманчивый запах; из выставленного только что из печи горшка с горящими щами шел густой пар. В избе было почти все прибрано. В святом углу с почерневшею большою иконой Скорбящей и новенькими образами в бумажных ризах засвечена была лампадка.
Сквозь окна уже почти не видно было света. День быстро скрывался. Михайла во дворе запрягал дровни. Пора было собираться ко всенощной. Ехать нужно было не в приход, а в большое село Трехбратское, лежавшее от деревни верстах в двенадцати. Там был храмовый праздник.
Хозяйка Михайлы, Марья, ухватистая, высокая румяная баба, быстро довершала уборку избы. Выставив из печи на стол жареное и пирог, она прикрыла их и крикнула пасынку своему, Николке, мальчику лет семи, чтобы вынес в сени кошку и не пускал ее в избу, а то еще вздумает полакомиться их разговеньем. Покончив с приготовлением к завтрашнему обеду, Марья стала обряжаться. Она была из зажиточного дома в Трехбратском и любила показать себя лицом. Не хотелось ей в такой день выезжать кое в чем. И когда надела она цветной сарафан сдутыми серебряными пуговками, голову повязала красным шелковым платком, накинула тулуп, крытый тонким синим сукном, то стала еще величавее и пригляднее.
Вошел в избу Михайла, пустив за собою клубья морозного воздуха, и тоже начал одеваться по-праздничному. Только у Николы не было ничего нового. Все же он надел вымытую рубаху и, напялив свой заплатанный полушубок, стоя в углу, бережно оправлял мятый картуз, который в обыкновенные дни надевал на голову, не заботясь об его виде. Михайла несколько раз украдкой взглянул на сынишку. Может быть, ему стало жаль, что у него нет к празднику обновы. Он мог также думать, что было бы иначе, если бы жива была мать Николки. Сам же Николка не думал ни о мамке, ни об обновах. Он старался стоять как можно тише, чтобы чем-нибудь не рассердить мачеху. Он был очень рад, что его берут в село, и ему хотелось поскорее сесть на дровни, где его уже не за что будет бранить.
В Трехбратском должны были заночевать у родных Марьи и только уже после обедни вернуться домой. Все это очень занимало Николку. Изготовившись, Михайла поплотнее завернулся сверх полушубка в широкий армяк и покрепче подпоясался. Марья устроила у себя на груди своего годовалого ребенка, загасила огонь, оставив одну лампадку, и все вышли наружу, Михайла с Марьей поместились спереди, а Николка с большим удобством прилег сзади, и так поехали.

Сытая, сильная лошадь бежала весело. Схваченный суровым морозом снег визжал под полозом, дровни скользили ровно и плавно. На густом ворохе соломы и покрытым еще сверху старым отцовским кафтаном Николке было тепло. Сперва он долго глядел то вверх, на небо, сверкавшее бесчисленными, все продолжавшими высыпать звездами, то на огоньки в избах встречных деревень, то в темноватую даль, и с боков, и спереди, и сзади обступавшую дровни. Потом от ровной езды и от той тишины, в которой они ехали, Николка стал дремать. Сквозь забытье чувствовал он, что дровни въезжали уже в лес и что если б он был один, ему бы тут стало страшно, а со своей семьей на дровнях здесь было еще лучше, чем в поле. С обеих сторон точно обнимали узкую дорогу громадные сосны и редкие лиственные деревья, и прежняя тишина сменилась каким-то странным и загадочным непрерывным шепотом. Бог весть, о чем думал Николка.

Хотелось бы ему лета, когда в этом самом лесу, на полянках, в траве, распускались цветы и зрели ягоды, а близ кочек подымались грибы, или думал он о селе, горящей огнями церкви с громким пением и праздничным народом, или хотелось ему, чтобы кто-нибудь приласкал его. Но сладко было в этот вечер Николке дремать на дровнях, среди леса, под убаюкивающее визжание полозьев.

Вдруг что-то потянуло его оглянуться назад. Высвободив голову из-под кафтана, он посмотрел на дорогу. Не очень далеко от дровней бежало что-то разбросанное, черное, и из этого черного светились как будто прыгающие огоньки. Николке стало страшно. Он быстро поднялся в дровнях на колени и заглянул через отца на лошадь. Лошадь дрожала, уши ее поднялись, и она трусливо водила ими.

– Чего ворочаешься-то? – спросила недовольно мачеха. В ее голосе слышалась тревога. Николка обернулся еще раз назад. Огоньки приближались. Уже ясно слышался шум надвигающейся массы.

– Тятька, волки! – закричал Николка.

Михайла видел все. Он почувствовал опасность, когда лошадь насторожила уши, и, зная, что делать тут нечего, только молил Бога унести их от беды. Он надеялся лишь на одно, что волков мало или что кто-нибудь подъедет сзади, и они отобьются вместе. Погоняя лошадь, он оглянулся назад: целая стая волков гналась за ними. Лошадь бежала изо всех сил, но расстояние между стаей и дровнями становилось все меньше.

– Держись, – закричал Михайла, – все кучкой сидите. Бог милостив, может, уедем! – И, приподнявшись, он стал неистово, до крови, нахлестывать лошадь.

Высоко забросив голову, лошадь точно стлалась над землей. В смертельном ужасе прижимая к себе ребенка, Марья смотрела вперед. Михайла то и дело оборачивался. За спиной Марьи, лицом к волкам, стоял на коленях Николка. Ему уже было слышно дыхание зверей. Он понимал, что, когда волки совсем нагонят, они бросятся на него первого. Он не плакал, не кричал, не бился, но весь замер.

– Николку, Николку держи, – кричал Марье Михайла.

Но Марья все сидела неподвижно. Волки настигали. Морда переднего волка касалась уже дровней. Через мгновенье он бежал с ними в уровень. Скоро дровни должны были очутиться в самой середине стаи. Ужасные огоньки волчьих глаз мелькали со всех сторон, слышалось тяжелое дыхание страшных зверей. Вдруг Марья поднялась и, одной рукой продолжая придерживать своего ребенка, другою со страшной силой подняла за полушубок Николку и с безумным криком швырнула им в волков.

«Тятька, тятька!» – раздалось в воздухе.

Но дровни летели дальше. Обезумевшая лошадь несла их неудержимо. Был ли затемнен ум Михайлы, не слыхал ли он, как зовет его сынишка, но он все хлестал бесившуюся лошадь. А там, сзади, чернела на белом снегу стая, окружившая сброшенного с дровней мальчишку.

Когда мачеха сбросила Николку волкам, кроме безграничного ужаса, мертвящим холодом прохватившего его до костей, он ясно осознавал: «съедят», и, закрыв глаза, лежал на земле, не пытаясь встать. Между тем все было тихо. Оттого что волки не бросились на него сразу, ему стало еще страшнее. Со страшным усилием, как бы ожидая воочию увидеть свою смерть, он осмелился открыть глаза. Волков не было. На снегу было тепло.

И вдруг что-то радостное, такое, чего он не испытывал еще никогда в жизни, охватило мальчика.

Почему-то ему стало ясно, что он спасен. Какая-то сила стояла вокруг него в лесу, меж деревьев, лилась с высокого неба, и эта сила ласкала и оживляла его. Эта сила смела куда-то страшную стаю волков и, торжествующая, наполняла благоволением и радостью весь лес. То была какая-то бесплотная сила. Она неслась над землей и разливала вокруг себя успокоение и отраду. И там, куда приближалась она, белее стлалась снежная пелена, горячей и приветливей светили с неба звезды, и все с ликованием встречало сошествие чудного Младенца. Земля чуяла эту животворящую силу. И пред ее шествием седые сосны склоняли свои гордые вершины, а под снежным саваном та сила совершала невыразимые вещи.
По деревьям от корней потекли живые соки, на лучах снег покрывался зеленой свежей травой, зацветали цветы. Нежный подснежник, чистый ландыш, белая ромашка, голубая незабудка, полная благоухающей влаги фиалка, – прорастали там, где за минуту лежал мерзлый снег, и в лиловых чашечках колокольчиков слышался веселый тоненький звон…
Рои легких стрекоз с прозрачными крыльями и легких бабочек кружились над расцветшими вокруг цветами…
Подняв ледяную, мгновенно растаявшую кору, журчали светлые ручьи, спеша скорее добежать до больших рек, до дальнего теплого моря…
И всюду, где проходила та сила, была торжествующая бессмертная жизнь, и не было там ни смерти, ни горя, ни сожаления…
И над всем этим просветлением и радостью шла она, всепрощающая, победоносная сила…
Вокруг нее слышался тихий полет чьих-то легких крыльев, доносились отголоски какой-то песни, когда-то давно, в такую же ночь, спетой с неба бедной освобожденной земле и услышанной тогда несколькими пастухами…

В больших городах суетою были заглушены те отголоски, но в лесу им внимала пробужденная природа, вторившая им радостным ропотом жизни, да спасенный тою силою деревенский мальчик, и, когда прошла она, снова холодно, тихо и грозно было в лесу. Не стало в нем ни журчащего ручья, ни только что расцветших цветов, ни порхающих бабочек…

Не было также мальчика…

Только следы полозьев да волчьих лап были по-прежнему на снегу, да весело мигали с неба ясные звезды, да старые сосны неспешно завели непонятную речь о том, что они видели…

Ускакав от волков, Михайла и Марья были в самом ужасном положении. Страшное пустое место в дровнях, где лежал, когда они выехали со двора, Николка, зияло перед ними грозным обличением. Они не смели вернуться назад высвобождать Николку. И страшно было ехать вперед, страшно подумать о церкви. В головах у них было туманно. Они не перемолвились ни одним словом и сумрачные въехали в село.
Издали в ночной морозной тишине доносился благовест звучного колокола. Скоро открылась церковь, расположенная поодаль барского дома на высоком, издали видном месте. Около церкви стоял гул еще неуспевшего войти внутрь народа. Здравствование и перебрасывание словами, окрики на лошадей, визг полозьев и шагов по затвердевшему снегу отчетливо раздавались в застывшем и неподвижном от холода воздухе. Мальчики плясали по снегу, чтобы согреться, и дули в пальцы; пришедшие пешком присаживались отдохнуть на выступ каменной ограды; входившие в церковь снимали на паперти с высокою крышей шапки и крестились. Сквозь стеклянные широкие двери виден был изнутри яркий свет и колыхающаяся толпа.
Только Михайла и Марья без радости, с тяжелым сердцем, вошли в церковь. Еще на селе им показалось, что парень во дворе у родных, которому они сдали лошадь, смотрит на них подозрительно. Не могли они отвечать никому, кто здоровался с ними; не смели никому глядеть в глаза, не смели пройти вперед и остановились неподалеку от дверей.
Прямо перед ними был алтарь. Много свечей пылало перед местными иконами, к ним прибавлялись все новые, а они не смели и подать на свечу. Михайла тосковал по сынишке, а Марья терзалась жгучим раскаянием.
Ей чудилась другая женщина, мать Николки, и эта женщина смотрела на нее неотступно грустными глазами, и в ушах Марьи слышался ужасный шепот: «Что ты с ним сделала?»
Служба шла. Отчитали Шестопсалмие; открылись потом Царские врата; притч вышел к иконе на середину церкви, и раздалось величание родившемуся Младенцу. Потом пошли кадить в алтарь, и голоса детей из сельской школы тихо и стройно стали повторять слова величания. В это время Марья, широко раскрытыми глазами смотревшая вперед, дернула мужа.

– Видишь, – сказала она, чуть не задыхаясь, – Николки душенька по церкви ходит.

– Вижу, – отозвался Михайла.

Действительно, Николка в старом полушубке и валенках, держа в руках старый картузишко, видимо, только для Михайлы и Марьи, ходил по церкви. Он шел за священником, входил за ним в алтарь, вышел назад и пошел за ним по церкви, и, когда священник, недалеко от Михайлы и Марьи, покадил в их сторону, шедший за священником Николка низко им поклонился.

– Поедем домой. Мочи нет моей, – шепнула Марья мужу, и они вышли из церкви и поехали домой другим путем.

Не смела Марья молиться, но в уме ее стояла одна мысль, – что Бог велик и что Он мог бы сделать так, как будто ничего этого не было. С сокрушенною душой, сознавая себя последнею из грешниц, входила она в избу. Лампада теплилась перед иконой Скорбящей и образами в золотых бумажках. На лавке под образами тихо спал в полушубке, картузишке и валенках живой, невредимый Николка…

А по всей вселенной всю ту ночь ходила великая Божия сила.

Отредактировано Log (06-01-2023 16:58:40)

Пятеро ртов завороженно наблюдали за мамой, которая большим рогатиком тащила пузатый, грязно щекий чугунок из печи. Приподняла крышку , и клубы пахучего пара, словно выпущенные из заточения на волю, разлетелись по всей горнице.
Учуяв запах каши, пальцы рук голодных детей стали шибче перебирать ложку, были слышны удары ног о перекладину стола, все с нетерпением ждали большую чашку с рассыпухой . Детишки были понимающие, покорные, тихие и ласковые.
Они жили под гнетом военного, голодного, холодного времени и не в силах были от него освободиться. Они были пленниками и ждали освобождения без слез и жалоб. Мама поставила чашку, повернулась к образам, перекрестилась и за ней следом все детки повторили тоже самое. А потом наперегонки молниеносно, словно не жевали, начали быстро глотать кашу.
Нюра сидела и смотрела на голодных
детей, а в уме уже прокручивала, чем же кормить в обед , что подавать на ужин? Но Бог помогал, и всегда Нюра находила выход из положения, то что -то продаст, то что- то из своих запасов отнимет, то отработает, то заработает, всегда кусок хлеба вкладывала каждому в руки, отрезала ломтики хлеба каждому разные, в соответствии с возрастом.
С каждым днём кашу варила пожиже, и незаметно подкрался тот день, когда в чугун пришлось сыпануть всего лишь горсточку крупы, отчего вышла не каша, а жиденький кулешик, но и этому детки были несказанно рады. Если раньше Нюра себе соскребала со стенок чугуна остатки густой каши и приглушала урчащий голод, то сегодня вылив кулеш детям, увидела, что стенки чугуна сверкали чистотой, и Нюра осталась голодной. Но не это её пугало, а то, что крупа заканчивалась, соли осталось совсем мало. И что же дальше делать? Чем кормить пять ртов она не знала.
Старшему Фёдору шёл двенадцатый год, Дусе десятый, а остальные были погодки, младшей было пять лет. Получив распоряжение из райкома, в котором говорилось, что женщины обязаны трудодни отработать на лесоповале, Нюра посмотрев на детей, загорюнилась. Каждый из детей старался её обнять, каждый успокаивал и подбадривал.,,
Но как же их оставить одних на столько времени. Ведь старшему всего лишь одиннадцать лет ". Все детки заверяли Нюру в её благополучном возвращении и в том, что они справятся и без нее, истопят печь , сварят себе картошку и похлёбку.
Особенно убедительно просил маму не волноваться самый старший Фёдор : ,,Мамочка, мы с Дусей посчитали картошку, нам надолго хватит, каждому в день по две картошины, не объедаться же нам, а к трем горсткам муки мы не забудем сыпануть мякины и потереть три картошины, замесим тесто, поставим в печь, когда всё угольки погаснут и потом плотно закроем заслонку. И постирать мы можем, Дуся-то большая, не успеем мы оглянуться, как ты вернёшься".
Нюра обнимала детей и сердце заныло, застонало. Нежность, любовь, жалость не могли бороться с приказом идти на лесоповал и, понимая, что плач вызовет слëзы у детей, Нюра выдавила улыбку и сказала : ,, Да! Вы большие! Смотрите получше за порядком в доме. Я спокойно ухожу, попрошу дядю Егора за вами приглядывать, а то может быть не стану его беспокоить".
Егор вернулся с войны без руки, до ухода на фронт был столяром, делал двери, рамы, наличники, его золотые руки были нарасхват, а когда комиссовали после госпиталя, то говорил, что одной рукой даже петлю на шею не затянешь, не за чем жить довеском.
Председатель колхоза его срамил за слабость, ругал, уговаривал не скулить, а помогать людям, ну хотя чем- нибудь заняться, но бесполезно было, видимо смирение к Егору придёт позже, когда здравый смысл ударит по мозгам.
Нюра вспомнила как Егор из чурки мог вырезать любую фигуру. Бывало придёт в гости к друзьям у кого дети есть, то куклу или пистолет, или трактор выстругает. Дети так и бегали за ним в надежде получить красивую безделушку. ,, Егор, здравствуй.
Я к тебе за помощью. Траллевать лес меня посылают, говорят ненадолго, но душа болит за детей. Может посмотришь за ними ? Тебя старшие хорошо помнят, боязно мне без присмотра их оставлять". Егор смотрел на Нюру понимающим взглядом : ,, Мужик твой давно весточку присылал? Война-то заканчивается, может и патрон для него у фашиста закончится, и он живой придёт. Нюра, у тебя же своих детей трое, а двое откуда? Где ты их подобрала?"
" У меня теперь пятеро, все они родные, все мои любимые. Двоих у Поли забрала, у неё со двора корову уводили, а она в отличии от меня, не смолчала, а набросилась на Афоню косоротого, он её вилами запорол и оставил на снегу во дворе валяться.
Детки двое суток голодные были, соседка заподозрила неладное, потому как, из трубы второй день дым не шёл, прибежала ко мне, вместе мы Полину и нашли. Я детей к себе забрала. Одной было два, другому три, вот они третий год со мной и живут, — Нюра заплакала, перед глазами встали детки, обнимающие друг друга, голодные, холодные.
Ни на шаг не отходили они от Нюры, всё норовили ухватиться за подол, а уж если перепадало счастье залезть на руки, то они готовы были втиснуться во внутрь, как будто хотели спрятаться от горя. — Первое время всё глазами искали маму, на каждый шорох бежали к двери, в окно смотрели с утра до вечера.
Сколько я проголосила, сколько молитв почитала, спала с ними, бывало свои ревновали, рёв поднимут, как увидят, что с Катей и Петром спать ложусь, один заплачет, второй подтянет, третий завоет, четвёртый закричит, пятый за компанию заорëт, еле успокаивала.
Тогда решила на полу стелить, вот так посередине хаты и ложились спать. Не могла я их отдать, они ко мне быстро привыкли, по пятам за мной ходили, мамой стали звать. Как их отдать, как их предать? Не фашистская у меня душа, а материнская. Ну, что присмотришь?"
Егору стало так стыдно, перед ним стояла Нюра, маленькая, худенькая, казалось бы слабая, но такая сильная, такая честная, добрая, бесстрашная и он, хлюпик, решил спрятаться от себя, от людей. ,,Конечно присмотрю и помогу, и подскажу. Будь спокойна".
Провожали мамку без слез, так как Нюра нашла в себе силы смеяться, всё нахваливала и подбадривала детей. Егор приходил каждый день, он поражался старшим, насколько они были ответственными , серьёзными и трудолюбивыми. Около печки всегда лежали заранее приготовленные дрова, каждый день топили печь, варили картошку и жиденький кулеш, хлеба старший давал по кусочку, а в обед ставил самовар и заваривал душистую траву : медовицу и мяту.
Егор жил один и сам больше нуждался в
общении, в поддержке, чем дети. Смех детей, их беготня, игры возвращали его в прошлую, счастливую жизнь. Он сам присоединялся к ним и превращался в ребёнка. Дети недоедали, похудели, но при этом находили силы, чтобы отказываться от харчей Егора, под предлогом, что не хотят так, как только что попили чай. А какой чай?
Просто пили заваренный кипяток в прикуску с маленьким сухариком! Тогда Егор со смехом, обнимал по очереди одной рукой детей и подталкивал к столу. Обычно это был хлеб без мякины, крынка молока, а иногда яйца.Кто его угощал, дети не спрашивали, они по- честному всё это делили и дрожащими руками быстро несли в рот.
Косоротый полицай свёл с их двора всю скотину, даже несчастного последнего петуха забрал. Хорошо, что Нюра на чердак успела спрятать муку, сало, масло и соль, но эти запасы давно закончились. Однажды Егора не было больше пяти дней. Фёдор заволновался и побежал его проведать Порог дома был заметен снегом и не было ни единого следа. На шестые сутки холодный, голодный, но счастливый Егор ввалился в дом с мешком за плечами.
Под недоумевающими взглядами ребятишек на стол выложил настоящий хлеб, масло, сало и большущие куски сахара. Увидев такие гостинцы, все замерли, наступила гробовая тишина, потом все содрогнулись от плача Дуси : ,, А наша мамка, наверное, голодная!" Егор пошёл на все хитрости, и соврал, сказал, что ей тоже передал.Сколько же было счастья в глазах детей, смеялись сквозь слезы, обнимали Егора, целовали.
Муж Нюры был очень строгим. Что у него творилось на душе никто не знал, на слова был скуп, а на поступки? А какие были поступки? Подарки никогда не дарил, ухаживать никогда не ухаживал, посмотрел, оценил, взвесил все за и против , засватал .
Вот и все объяснения в любви . Трудились вместе и наравне, за исключением строительства нового дома. Тогда, конечно, Якову доставалось больше всех. От брёвен и топора кожа сходила с плеч и с ладоней. Некогда было жену беречь и жалеть, сам еле мог сапоги снять, придя в полночь домой. Нюра родила троих деток друг за другом, думала : ,,Рожать -то рожаю, а справлюсь ли я?
Ведь жизнь нескладная, тяжёлая, безрадостная. Муж молчалив, скуп на ласки, порой днями молчит, о чëм он думает,кто знает? А ведь детям ласка нужна, внимание". А когда забрала чужих детей к себе, думала по-другому : ,,Ласки и внимания для всех хватит, доброе слово не трудно выронить, где трое, там и пятеро недалеко. Мужа уговорю, лишь бы только живым вернулся".
Похудевшая,уставшая, но счастливая Нюра открыла дверь в свой дом в полдень. Всё пятеро сидели за столом обедали, Егор сидел вместе с ними. Увидев маму, все подскочили, закричали от радости. Дуся как всегда заплакала от счастья.
Быстро маму усадили за стол, но вот незадача, варили картошку по счету, посмотрев в пустой чугунок, все, как будто от стыда наклонили головы. Нюра сказала, что бы она хотела , так это с мороза попить душистого мятного чая. Быстро поставили самовар, и когда он вскипел, то дети все разбежались кто куда. Через миг всё вернулись и каждый на ладони протягивал маме, припрятанный кусочек сахара, который Егор отщипал от больших кусков.
Всё как один держали дорогой гостинец, пусть кусочки были маленькими по размеру, но любовь к маме была безграничная, необъятная, такая же сладкая, как тот сахарок. Нюра смотрела на протянутые ладошки и заплакала. Егор смахнул слезу, подумал : ,,Какое счастье получить от детей любовь на ладошке. Вот и стоит жить ради таких детей, которых лишили детства, сытого стола, многих крова.
Надо работать, подавать пример, помогать им преодолевать последствия войны. И глядя на Нюру, которая работала на лесоповале в нечеловеческих условиях, но благодаря бесконечному терпению, трудолюбию, мужеству сохранила достоинство, совесть, доброе сердце, а главное любовь к детям, к жизни, Егор подумал :
,, Паршивый фашист, с кем же ты вздумал тягаться?
*Автор Наталья Артамонова.*

После метели
Оля спокойно заснула. Впервые за двое суток. Буся обошла комнаты, подмигнула хозяевам зелеными глазами и улеглась возле Оли, мурлыча свою песенку, будто всю жизнь прожила в этом доме…
Над селом впервые за три дня проглянуло солнце. Метель улеглась, но колючий ветер время от времени поднимал поземку, заостряя верхушки сугробов, наметенных вдоль заборов.
То тут, то там слышалось поскребывание деревянных лопат – сельчане расчищали дворы, участки перед домами и единственную в селе дорогу, по обе стороны которой ютились дома жителей.
Неизвестно, когда из центральной усадьбы пришлют грейдер – ему еще надо будет пробить себе дорогу до села. С такими заносами – дело серьезное, долгое.
Яков Борисович, пожилой мужик лет шестидесяти с лишком, закончил расчистку. Снял рукавицу, отшелушил льдинки, намерзшие на усах и бороде. С окончанием непогоды взялся за свое зимнее дело мороз. Градусов двадцать, однако. К ночи еще похолодает. Поставив лопату у крыльца, он набрал охапку березовых дров и понес их в дом.
- Двери, двери притворяй скорее! – негромко шумнула хозяйка – Мария Павловна.
После бессонной ночи лицо ее осунулось, вокруг глаз обозначились темные круги.
- Ну, как она? – поинтересовался Яков, - полегчало?
Супруга горестно покачала головой.
Вчера внучка – четырехлетняя Оленька, единственная отрада и смысл жизни стариков, заболела. Дочь привезла им внучку из города на месяц, на время командировки на учебу. Больше оставить было не с кем. И вот беда – не уберегли.
Поначалу ее бил сухой кашель, потом поднялась температура. Бабушка поила ее молочком с медом и маслом, чаем с липой, но безуспешно. Ночь Мария провела у постели внучки, пытаясь сбить температуру обтираниями, Оленьке немного полегчало, она уснула, но тельце ее горело жаром, губы потрескались. В бреду она звала маму.
- До центральной усадьбы не дозвониться, – рассказывал Яков, - говорят, обрыв на линии. Да и дозвонишься – мало толку. Дорогу перемело, не пробиться. Я дошел бы на лыжах, пять верст – не крюк. Но фельдшеру сюда – не дойти. Стар, да и болен…
Мария сидела за столом, низко опустив голову, сжав в кулаки сухие, морщинистые руки. Потом подняла на супруга глаза, полные отчаянья, и произнесла:
- Надо что-то делать, Яша. Не могу смотреть, как мучается Оленька. Не дай Бог, что с ней случится – как будем дальше жить?! – глаза ее горели решимостью. – Собирайся, Яша. Ступай в центральную усадьбу, пусть выручают. Хоть пешком, хоть волоком, но доставь врача! Иначе быть беде…
…Фельдшер в медицинском пункте центральной усадьбы, старик лет семидесяти, внимательно выслушал Якова Борисовича. Подробно расспросил о состоянии внучки, задумался. Подойдя к стеклянному шкафу, достал несколько упаковок порошка, пузырек с каплями и, вручив все Якову, объяснил, как их принимать.
- Иду в администрацию! – заявил он. – Буду требовать, чтобы чистили дорогу. Дай Бог к утру смогу добраться до вас. Надеюсь, лекарства помогут. А вам пока остается только молиться, ничего больше предложить не могу…
Молиться… Яков молиться не умел, хоть и был крещен. Тайно от родителей крестила его в далеком детстве бабушка. В этой вот самой церкви, что стоит на окраине центральной усадьбы. С того раза он в церкви и не бывал. Но пришла беда – к кому еще обращаться?
Он, оставив лыжи у входа, снял шапку и, неумело перекрестившись, вошел в церковь. Служба давно прошла, внутри никого не было, лишь слышно было, как кто-то вполголоса читает молитву.
В полумраке, при свете свечей разглядел сельского батюшку и приблизился к нему. Переминаясь с ноги на ногу, он ждал, когда тот обратит на него внимание. Ждать пришлось недолго.
Выслушав Якова, батюшка взял его за руку и подвел к иконе Богородицы.
- Помолимся. Знаешь ли молитву Пресвятой Богородице «О здравии ребенка»? Если не знаешь, просто повторяй за мной и постарайся запомнить. – Негромкий участливый голос батюшки проникал в душу и вселял надежду. Он взял из рук батюшки зажженную свечу. – Молись искренне, проси всем сердцем, чем искренней молитва, тем она действенней.
- Пресвятая Богородица, спаси нас! – начал священник, Яков послушно повторял за ним.
Простые, но правильные слова молитвы ложились на сердце. Яков молился горячо, вспоминая Оленьку и внезапно поверил, что молитва поможет!
- Даруй ей здоровье, многие лета и благоденствие, аминь, – закончил батюшка, перекрестился и, поднявшись, скрылся за одной из дверей.
Глаза Якова застилала пелена слез. На душе было благостно, росла уверенность, что все обойдется. Он еще стоял на коленях и прислушивался к ощущениям, когда к нему подошла невесть откуда взявшаяся кошка и, поставив передние лапки ему на колени, участливо взглянула в лицо.
- Бусенька, - улыбнулся священник, выйдя с пластиковой бутылочкой воды, - то тебя не дозовешься, а то сама пришла. Зимой пускаю их погреться в храме, – пояснил он Якову. – Подкармливаю. То же ведь Божье творение, и душа у них есть. А Бусенька – всегда наособицу. Пугливая, людей боится, однако почувствовала доброе сердце, коль подошла к тебе. А может поняла, что нуждаешься в помощи, утешении…
Возвращался Яков Борисович уже затемно. Шел торопясь, через поля напрямки, шепча на ходу молитву, единственную, которую теперь знал. Рюкзак он перевесил на грудь, в нем, укутанная в теплый шерстяной шарф, сидела Буся, то высовывая голову наружу, то прячась внутрь.
В кармане полушубка булькала пластиковая бутылочка со святой водой, переданной священником. На полпути он услышал со стороны дороги шум работающей техники. Добился-таки фельдшер своего!
Прислонив лыжи к стене дома, он аккуратно снял рюкзак с Бусей и, отряхнув от снега валенки, вошел в дом. Супруга встретила его в дверях с немым вопросом в глазах.
- Все будет хорошо, Маша! – с непонятно откуда взявшейся уверенностью сказал он. - Как Оленька? Подружку ей принес. Где ж она? – Рюкзак был пуст.
Кошка, самостоятельно покинув рюкзак, уже была на кровати, рядом с Оленькой. Мурлыча, она терлась о ручки девочки, будто что-то рассказывала ей, успокаивала. Та открыла глаза и с улыбкой смотрела на хвостатого лекаря, поглаживая ее по головке.
- Бабушка, - позвала Оля, - я кушать хочу.
- Сейчас, внученька, сейчас, Солнышко, – засуетилась Мария. – Бульончику куриного с лапшой, как ты любишь.
…Оля спокойно заснула. Впервые за двое суток. Буся обошла комнаты, подмигнула хозяевам зелеными глазами и улеглась возле Оли, мурлыча свою песенку, будто всю жизнь прожила в этом доме.
Выслушав Якова, Мария не знала – верить ли супругу. В том, что фельдшер заставит людей работать сутками на расчистке дороги, она не сомневалась. Почти все в округе были обязаны ему своим здоровьем и здоровьем своих детей. А некоторые и жизнью. Кто ж ему откажет?
Но то, что супруг, мало того, что был в церкви, так еще и молился вместе с батюшкой?! Расскажи кто - она бы не поверила. Так нет же, вот он сидит, шепчет молитву Пресвятой Богородице о здравии ребенка.
Вот тебе и коммунист, хоть и бывший! Воды святой принес, надо будет обтереть Оленьку, когда проснется. А кошка! Умница, а не кошка! Как внученька увидела ее, так и повеселела, покушала, значит, на поправку пошла. Нет. Не зря Бусенька к церкви прибилась. И батюшка ее особо привечал. Непростая это кошка…
Еще не рассвело, когда в закрытые с вечера ставни постучали. Яков Борисович ожидал, поднявшись спозаранку. Супругу, которая уснула лишь час назад, беспокоить не стал – две ночи без сна вымотали ее донельзя.
Фельдшер скинул пальто, вымыл руки, отогрел их у печки и, стараясь не шуметь, прошел к больной девочке. Согрев в горячих ладонях стетоскоп, прослушал ее. Она так и не проснулась, дышала легко, положив руку на бочок кошке.
- Лекарства давали вовремя, как я сказал? – поинтересовался он и, получив утвердительный ответ, удовлетворенно кивнул. – Все в порядке, Яков Борисович, не волнуйся. Девочка крепкая, через день-два будет бегать. Температура спала. Бог миловал, не пошла дальше болезнь…
- Ты ведь грамотный мужик. А как чего не скажешь – все Бога поминаешь, – Яков, угощая фельдшера чаем с брусникой, пытался кое-что уяснить для себя.
- Образование, Яков Борисович, вовсе не отвращает от веры. Скорее наоборот, – фельдшер с удовольствием прихлебывал чай. – Вот я, например - раньше лечил лекарствами, а теперь заметил, что лекарство и молитва дополняют друг друга. Если, конечно, человек искренне верит.
- Да, – согласился Яков, вспомнив вчерашний день. – Одно другому уж точно не мешает. А еще, если в доме кошка добрая – тоже поможет в болезни.
- Кошка? Ну что ж, и кошка не помешает, поможет человеку. Если, конечно человек не мерзостный, – он вкусно отхлебнул крепко заваренный чаёк…
Автор: ТАГИР НУРМУХАМЕТОВ

Детство
Светлана Драган
-Колька!.. Приходи ко мне на похороны.
-Внуча, да что же такое ты говоришь?
-Деда, у меня майский жук замёрз. Вот теперь хоронить надо.
-Где это он у тебя замёрз. На улице уже вторую неделю погода под сорок. Жара стоит. И не одного дождя за месяц.
-Где, где... Под фаршем в морозилке.
-Бабуля видела?
-Нет, не успела. Деда, давай на перегонки побежим.
-Не могу, старый стал.
-Так пошли скорее домой. Бабушка тебе своих таблеток даст. Будешь, как новый.
-Не беги, анчутка. Запалишь деда. Вот ты мне скажи. Когда ты свою бабулю будешь слушаться?
-Ой, деда. Если всё время слушаться, скучно будет. А если не слушаться, столько кругом интересного.
-А где вы вчера со своим дружком были? Бабуля весь порядок на три раза обежала.
-Так мы на озеро ходили. Колькины удочки выгуливали. Ему их папа на день варенья подарил.
-Так как вы что, одни на озеро пошли. Мы же вам запретили без взрослых туда ходить.
-Мы Ваську с собой брали, он взрослый.
-Какого Ваську?
-Колькиного кота. Ему двенадцать лет, человеческих. Кошачих так вообще все шестьдесят. Так Колькина мама говорила.
-Ну, погоди, коза-егоза. Вот сейчас домой вернёмся, всё бабусе расскажу.
-Не хорошо, дедушка. Такой большой, а ябеда.
-Ну вот, что мне с тобой, анчуткой, делать?
-Понять и простить. Можно, конечно, ещё мороженку купить. Можно и не покупать, я до приезда папы потерплю.
Дедуля хмыкнул в усы, заводя меня в дом. И тут же сразу с улицы раздался Колькин крик:
-Ветка, выходи. Я тебе гроб принёс.
Я и побежала во двор. А что бабушка могла сказать, она за сердце держалась. Деда ей пустырник накапал. И себе лекарство из буфета грамм сто налил. Я всё видела. Только одним глазком на коробочку глянула, как бабушка меня полотенцем в дом загнала обедать. Мой дружок сказал, что вечером придёт, как огород польют со своим дедом.
Бабуля накрывает на стол. Сидим с дедом, суп ждём, пока нам его насыпят в миски. Скучно. Достала из кармашка жука.
-Ба, смотри, что у меня есть... Вот... Дохлый жук...
-Иди, выкинь сейчас же и руки вымой.
-Нет, бабулечка. Мы с Колей вечером его хоронить будем.
-Убери страсть такую от стола.
-Ба, я его в карман опять спрячу. А то в прошлый раз у меня наша Муська кузнечика без спросу съела... Бабушка, дай мне шорты.
-Так нету их у нас. Родители не привезли.
-Тогда дедовы чёрные трусы.
-Зачем они тебе?
-В платье неудобно по заборам лазить, а так я юбку в трусы заправлю... Жалко я летать не умею. А то бы, как фея порхала и дедовы бы трусы были целые.
-И куда это ты в трусах да по забором собралась?
-Так сегодня всей улицей полезем в огород к деду Павлу за яблоками.
-Анчутка, только попробуй. У нас самих ветки от яблок ломаются. Неделю стоя есть будешь. Поняла?
-А у деда Паши они вкуснее. Баба, деда, вы не переживайте. Скоро мы и вас грабить придём. Мы ко всем ходим, по очереди. Сейчас Пашкина очередь своего деда пограбить. Мы же Робин Гуды. Пограбим маленько, а потом всех угощаем.
-Осиротеешь, дед, ты скоро. Эта коза - егоза меня до инфаркта доведёт. Да чувствую не факт, что и ты это лето переживёшь. Скорей бы зять приехал. Только его она и боится.
-Упускаем, мать, ребёнка. Драть её надо, по субботам.
-За что? Я ничего плохого не делала. А папа меня не наругает, а то я маме расскажу, что он в раковину писил. Я видела, видела.
-Ты, дед, глянь, какая у нас она шантожовка. Поела? Брысь со стола. Иди часочек полежи, чтоб жирок завязался.
Спать не хотела. Вылезла в окно. С подоконника на будку Хвостика перебралась, потом спрыгнула и побежала в сараюшку за дедовой лопатой. Могилу копать надо. Да цветов в палисаднике нарвать, пока бабушка не видит. Ой, сколько работы.
Утром я грустная сидела на крылечке. Всё думала и думала. Вот как бабе сказать, что меня дед Павел вчера поймал. Мы же после похорон жука, пошли в Робин Гудов играть. Я то от деда ускользнула, а вот платье моё у него в руках осталось. Да я ещё разозлилась на него, выстрелила в него из Колькиного лука. Дед стрелу поймал и сказал, что я теперь на нём жениться должна. А у нас денег на свадьбу нет. Родители мои в рабстве. Так баба говорит. Ипотеку платят. А дед Павел старый, старый. Это я теперь Пашке бабушкой буду. Носки вязать придётся. Нет, не пойду к бабуле. Пойду к своему дедушке, он меня спасёт...

Про пирог и немного про любовь...
И, всё-таки, друзья мои, жизнь непредсказуемая и прелестная штука. Иногда мы думаем, что ей конец, а она просто меняет окружающие декорации. Нам нужно это принять (можно вначале немного поплакать), потом, сказать себе: у меня же кот, успокоиться, помыть пол и жить дальше.
Она столько лет посвятила семье брата, личной жизни не видела, с утра до вечера не присесть, не поесть как следует. Она и нянька, и кухарка, и уборщица, только без зарплаты, родные же люди. Другой жизни не представляла, принимала за счастье ту, что есть: у неё комнатка своя, правда крохотная и без окна, бывшая гардеробная, а два года назад ей даже разрешили приютить котёночка бездомного, такая радость. Считала, что у неё хорошая судьба — о племянниках заботиться, готовить, стирать, порядок наводить в большой квартире, чувствовать себя нужной. Она же сытая и в тепле. Предел мечтаний. Ей уже 38, старая дева, молодость прошла, так она думала. Ей хорошо, когда всем вокруг хорошо.
Только время шло и всё стало меняться: дети повзрослели, брат стал занимать руководящую должность, купил загородный особняк и в одно прекрасное утро, за завтраком, сообщил, что в её услугах больше не нуждается, он может теперь себе профессионального повара нанять и симпатичную горничную, финансы позволяют. И попросил её переехать в бабушкину квартиру, которая давно пустует, и с котом ей там одиноко не будет, а денег он даст… немного.
В квартире было холодно и темно, солнце несколько лет не могло пробиться сквозь толстые шторы. И отопление ещё не включили, конец же лета. Сидя в старом бабушкином кресле, рыдала от обиды, чувствовала себя выброшенной, ненужной, старой куклой. Мысли плохие в голову лезли, но кота, лежащего на коленях теплым клубком, было жалко оставлять сиротой, решила ещё пожить. Обиду выплакала, умылась, раздвинула пыльные шторы на окнах и принялась за уборку…
Через неделю устроилась по специальности на работу в местную библиотеку. С зарплаты, потихоньку, стала квартиру обновлять, то обои недорогие купит, то покрывало на кровать, то комплект полотенец. А посуда и так уже была: бабушка любила готовить и красиво подавать еду, денег на покупку фарфоровых сервизов и кастрюль не жалела, одних сковородок шесть штук, целое богатство. И скатерти любила, плюшевые, с бахромой.
Когда осень наступила, стала замечать, что с удовольствием с работы домой возвращается. Шла и улыбалась, представляя, как сейчас её кот встретит, как она будет в тёплой ванне нежиться, как ужин будет готовить, а потом книгу в кресле читать, а кот рядом уляжется. И в квартире теперь тепло и уютно стало. И светло, потому что солнце любит заглядывать в чистые окна. Ещё оказалось, что готовить для себя — это тоже удовольствие, да ещё какое. Она прекрасно в специях и травах разбирается, знает что к чему добавить, плюс личные кулинарные секретики. В общем, вскоре осознала всю прелесть одиночества и свободы: неторопливые прогулки в осеннем парке, походы в музеи, воскресный обход благоухающего ароматами зелени и спелых фруктов рынка, покупка в торговом центре клетчатого платья из тонкой шерсти, шелкового шарфика, сумочки. Старалась выглядеть достойно, хоть и небогато. На деньги брата велосипед приобрела, в выходные ездила на озеро любоваться и лебедей кормить. Уходя по утрам на работу, встречалась со своим отражением в зеркале: благодаря прогулкам — лёгкий загар, глаза ярко-голубые, помада на губах, похудевшая на три кг, хотя казалось нечему худеть, но организм, он же умный, он оценил новый ритм жизни и от лишнего избавился. Плюс ко всему, обнаружила в себе способность радоваться мелочам: аромату утреннего кофе, мягкому пледу, новой книге, посиделкам на подоконнике дождливым вечером в обнимку с котом, новому шампуню на полочке в ванной, спасенному от верной гибели выброшенному кем-то цветку в разбитом горшке. Начала понимать, что счастье — это не то, что снаружи, оно внутри. Это то, что можно чувствовать не зависимо от того, что имеешь.
В начале декабря, в честь своего дня рождения, решила испечь большой пирог: сдобное тесто, сладкие яблоки с корицей, карамельная корочка. Горячая, румяная выпечка, благоухая, остывала на красивом блюде, а она решила, что в этот знаменательный, холодный, ненастный вечер не помешает бокал вина, пришлось идти в магазин. Выходя на площадку, столкнулась с мужчиной. Скажите, этот божественный, умопомрачительный запах из вашей квартиры, спросил он, чем это пахнет? Я пирог пекла. Надо же, кто-то ещё на этом свете печёт пироги. А с чем пирог? С яблоками. Хотите, я вас угощу. А я не помешаю? Да, нет, нисколько, я даже рада. У меня ещё плов есть, с кумином и чесноком, обалденный… Как говорится, вечер прошёл в тёплой и непринуждённой обстановке, даже без вина. Мужчина оказался бывшим военным, не генералом, но занимающим не последнее место в местном высшем обществе, умеющим сделать ремонт и квартиры, и техники, вдовец. Через три месяца он ей предложение сделал, но она только через год согласилась стать ему женой, всё не верила, что в неё можно влюбиться, но на то он и военный, окружил заботой и вниманием, уговорил сдаться без боя. Каждый вечер встречал её с работы, проверял, тепло ли одета, не замёрзли ли руки и пальчики целовал, тяжести носить не позволял, сам продукты покупал. На регистрацию пригласила брата, он, конечно, в шоке был, сделал вид, что очень рад её счастью. В ответ услышал: спасибо, что выставил меня тогда за дверь, только поэтому я сейчас счастлива. Я жить начала. Это чистая правда, братишка, я тебе благодарна и зла не держу.
Она по-прежнему работает в библиотеке, просто немного изменилась: глаза светятся, излучает любовь и такое тепло, что всех вокруг себя согревает, а зимой на окнах в читальном зале снежные узоры тают. Гардероб сменила: вроде и скромно, но кто разбирается в дорогих брендах одежды и обуви, оценивают по достоинству.
Кто-то скажет, повезло женщине. А я считаю, достойная плата за то, что не сломалась, поборола обиду, выжила; за доброту, за то, что не озлобилась на мир. Коту, конечно, отдельное спасибо, куда бы она без него.
Друзья, берегите котиков и пусть у вас всё будет хорошо!
*********
Новогодние истории из сети

СОПРОМАТ…
Словно поняв его речь, кошка набросилась на остатки беляша и в два счета расправилась с ним. Облизнулась и, подняв мордочку, вновь мяукнула.
- Больше нет, – развел руками Виктор...
Пушистые хлопья снега беззвучно ложились на землю, машины, деревья. Полет снежинок завораживал, отвлекая от беспокойных мыслей. Беспокоиться было о чем. Завтра, уже завтра экзамен. Самый серьезный, о котором студенты десятилетиями слагали легенды, шутки и бесчисленное количество увлекательных историй – сопромат! Сопротивление материалов, будь оно неладно! Мало того, что предмет заумный, так еще и преподают его люди чудаковатые, фанатично преданные своему делу. Таких на мякине не проведешь, не разжалобишь. Остается единственный вариант, гарантирующий успех – учить, понять, разобраться в зависимостях и хитросплетениях схем и формул. Нереальная задача!
Виктор горестно вздохнул. Выйдя из автобуса, он прогулочным шагом двинулся в сторону дома. Экзамен завтра, а допуск к экзамену получил только сегодня. Преподаватель – Фазиль Акрамович (Дизель-Кран – в студенческих кругах), щуря и без того узкие, восточные глаза, долго мучил его, пытаясь выяснить компетентность и наличие усвоенных Виктором знаний. Зато, когда тот решил-таки задачку на статику, радовался больше самого Виктора, хлопал его по плечу и радостно повторял:
- Вот видишь? Ведь все получилось! – и с удовольствием поставил свой росчерк в зачетке.
Зачет - это хорошо. К экзамену допущен, хоть и с опозданием. Сам виноват. Весь семестр занимался спустя рукава, надеясь на удачу. С некоторыми предметами прокатило. Но не с сопроматом. Теперь готовиться к экзамену. Сутки на все. Проходя мимо киоска с вывеской «Беляши», он, стараясь не вспоминать советы мамы о вреде для здоровья и канцерогенах, купил один. Горяченький, ароматный, сочный. С удовольствием обкусывая пышное тесто, оставляя мясо на потом, дошел до своего подъезда. Хотел уже впиться зубами в сочную мякоть, но внутренность беляша выскользнула и упала под ноги. Падающий снег таял на аппетитном кусочке, теперь уже не съедобном. Горестно вздохнув, он доел остатки теста, вытер руки носовым платком и, поставив пластиковый «дипломат» на подъездную скамеечку, закурил.
- Мяу? – услышал он и, опустив взгляд, увидел у своих ног худенькую кошечку пепельного цвета. Она вопросительно смотрела на него зелеными глазами.
- Угощайся, – великодушно разрешил Виктор. – Я не буду.
Та, словно поняв его речь, набросилась на остатки беляша и в два счета расправилась с ним. Облизнулась и, подняв мордочку, вновь мяукнула.
- Больше нет, – развел руками Виктор.
Та вздохнула и, наскоро потерев мордочку лапкой, засеменила к подвальному окошку, оставляя цепочку следов на свежевыпавшем снегу.
- Какая деликатная кошечка, – улыбался Виктор, поднимаясь на третий этаж. – Разрешения спросила, прежде чем угоститься.
- Здорово, студент! – поприветствовал его пожилой сосед – дядя Вася, счастливый обладатель личного автомобиля. Для начала восьмидесятых – роскошь, многим недоступная. В руках он нес картонную коробку с пустыми стеклянными банками. – Как учеба?
- Нормально, дядя Вася, - улыбнулся Виктор, отпирая замок входной двери.
В прихожей стоял пакет с мусором. Не успел избавиться от него утром, торопился. Придется вынести сейчас, пока не разделся. Он вновь потопал по лестнице, теперь уже вниз. У подъезда дядя Вася разогревал двигатель «Москвича». Виктор шел к мусорным бакам, когда услышал истошный визг и хриплый лай своры собак. У баков мелькали лохматые шубы псов, в стороны летели клочья шерсти.
- Вот я вас! Хулиганы! – шумнул Виктор, собаки бросились врассыпную, словно нашкодившие малолетки. Приблизившись к месту схватки, он заметил на вытоптанном псами снегу комочек окровавленной шерсти. Пепельного цвета. Кошка! Та самая! Она лежала на боку, закрыв глаза и время от времени вздрагивала всем телом, при этом из груди ее исторгался хрип, словно она не могла откашляться.
- Киса... Как же так? Виктор опустился рядом с ней. Услышав его голос, кошка открыла глаза и задышала ровней. - Живая. Живая! – обрадовался Виктор.
Сорвав с шеи шерстяной шарф, он бережно завернул в него пострадавшую и стал озираться в поисках помощи. - Дядя Вася! – закричал он, увидев отъезжающий «Москвич» и бросился ему наперерез.
- Ты что, Витька! Жить надоело? – ругнулся дядя Вася, открывая дверь машины.
- Выручай, дядя Вася! Пропадет без помощи, – Виктор протягивал ему кошку, завернутую в шарф, испачканный кровью.
- Ах ты ж, бедолага, - охнул дядя Вася, разглядев кошку. – Живо в машину, поедем к ветврачу. - Я ее вчера видел, - рассказывал дядя Вася, - думал, чья-то. А она, похоже, бездомная. К мусорным бакам сунулась, а собаки ее и выловили. Это их кормовая база, они там друг друга гоняют, не то, что кошек…
Девушка в снежно белом халатике, выслушав сбивчивый рассказ Виктора и взглянув на кошку, распорядилась: - Пройдете вне очереди. Сейчас доктор освободится и пройдете. Пока присаживайтесь, – и указала на свободный стул у входа в кабинет.
Кошка вновь закрыла глаза и начала хрипеть, вздрагивая всем телом.
- Киса, киса, - начал заговаривать ее Виктор. - Потерпи. Сейчас доктор поможет. Все будет хорошо, вот увидишь...
Кошка, слыша его голос, открывала глаза и внимательно слушала, даже пыталась мурлыкать. Но стоило ему замолчать, как все начиналось снова. Не зная, чем еще занять кошку, он начал негромко рассказывать ей формулировку теоремы Клапейрона из курса сопромата:
- Упругая работа внешней силы при статическом приложении равна половине произведения ее значения на соответствующее этой силе перемещение.
- Ее окончательного значения, – поправил его голос стоящего рядом человека.
- Окончательного, – согласился Виктор и поднял глаза.
Перед ним, с переноской в руках стоял Фазиль Акрамович и с интересом смотрел на него. Из щелей переноски торчал мех пушистого кота. - Красивая теорема, – преподаватель даже прищурился от удовольствия. – Это ты ей рассказываешь? Он кивнул на кошку.
Виктор сбивчиво поведал ему о происшествии. - Боюсь молчать. Она тогда закрывает глаза и хрипит. А так – слушает и успокаивается, – признался Виктор.
- Интересное применение теоремы Клапейрона, – хмыкнул Фазиль Акрамович. – Впрочем, почему бы и нет?
- Проходите, - пригласила Виктора давешняя девушка, выглянув из кабинета врача.
***** В аудиторию, где проводился экзамен, Виктор вошел последним, оставив в коридоре безутешную группу, половине которой предстояла пересдача. Фазиль Акрамович взглянул на билет, который вытянул Виктор и, сделав отметку в журнале, указал ему на стол – напротив от себя. - Готов? – через пятнадцать минут спросил он.
– Ты последний, давай будем закругляться. Итак…
- Первый вопрос, - начал было Виктор.
- Вопросы буду задавать я! – перебил его экзаменатор. – Итак, первый вопрос – как здоровье твоей подопечной?
- Спасибо, хорошо, – расплылся в улыбке Виктор. – Ребрышко сломано, ушко порвано и хвостик пришлось ампутировать. Почти весь. Доктор сказал, что теперь в безопасности, но на перевязки будем ходить.
- Хорошо, - улыбнулся Фазиль Акрамович. - Второй вопрос: как ты ее назвал?
- Рыська, – Виктор вновь улыбнулся. – У нее теперь обрубок хвоста, как у рыси. Поэтому – Рыська.
- Остроумно, – согласился экзаменатор. – Третий вопрос: Ты понимаешь, что взял на себя ответственность за живое существо, и теперь для нее ты – Бог?! Так вот, прошу тебя, будь для нее добрым Богом и поверь мне, преданнее существа ты не встретишь!
- У нас ей будет хорошо, – убежденно сказал Виктор. – Она не отходит от меня, хотя и ходит с трудом. Больше на ручках у меня или у мамы. А когда я ей что-то рассказываю, она с таким вниманием слушает!
- Теоремы из курса сопромата? – хитро улыбнулся преподаватель.
- И теоремы тоже, – смутился Виктор, вспомнив вчерашний день.
- Хорошо! – хлопнул ладонью Фазиль Акрамович по стопке исписанных листков. – Я посмотрел то, что ты набросал для ответа на билет. На твердую троечку тянет. Но, учитывая прочие обстоятельства, ставлю тебе за экзамен – «Хорошо». Авансом.
- Так это же итоговый экзамен, – удивился Виктор. – Курс сопромата закончен!
- Техническая механика, дружок! – хитро прищурились восточные глаза преподавателя. – В следующем семестре я буду вести у вас курс Технической механики. С зачетом и экзаменом. Так что на халяву – не выйдет! Ты у меня теперь на особом счету! Учи предмет, вместе с Рыськой учи. Она у тебя, похоже, имеет склонность к техническим наукам!....(инет)

Саша

И как? Так и было?

Женились, конечно.
Но, если, жениться раньше, то пришлось бы, наверное, выбирать между сопроматом и семьёй. Всё-таки это сложная наука, требующая много времени....

Добрая история...

Машину она вела уверенно, большие лужи старательно объезжала, ехала в родную деревню, в родительский дом. Провести здесь отпуск решила ещё летом, вещи собрала тёплые, уютные, любимые: два пледа, пижама, шерстяные носки, книги, дорогой кофе, хороший чай. Кот по имени Барон гордо и невозмутимо возлежал на сумках, равнодушно смотрел в окно, будто все два года жизни только и делал, что ездил в автомобиле. В деревню, так в деревню, лишь бы кормить не забывали да гладили почаще.

Раньше в отпуск отправлялись всегда на море. Мужа не стало год назад и в душе ещё живёт боль утраты, у сына своя семья, другие интересы, и морем она пресытилась сполна. Хочется побродить по лесу, подышать густым ароматом хвои, собирать грибы, готовить жаркое из белых и солить волнушки со смородиновым листом, лакомиться брусникой и варить из неё варенье, печь ватрушки, пить парное молоко, услышать, как жалобно прощаются улетающие на юг гуси и сказать им: возвращайтесь. Что это, спрашивала она себя, почему так хочется шлёпать босыми ногами по чисто вымытым широким, крашенным половицам, сидеть на лавочке возле печки с книгой и, время от времени, ворошить догорающие полешки, хочется увидеть ночное небо в веснушках-звездах, чтобы оно прямо куполом было видно, чтобы начиналось от самой земли, а не от крыши соседней многоэтажки. Утром от пения птиц, от звуков природы хочется проснуться, а не от шума машин. Может это усталость от города, от многолюдных улиц? Или так бывает, когда тебе за 40?

Деревня обитаема, есть продуктовый магазинчик и, если что, от города недалеко, всего 15 км. Есть ещё три недели отпуска, есть сентябрь на календаре.

Иногда приходит мысль остаться в доме на зиму, но ещё не уверена, справится ли? Настало время прислушаться к себе, вытащить на свет божий потаённые мечты и воплотить их в реальность, Во всяком случае, если станет сложно, можно вернуться в любой момент.

Барон вышел из машины, опасливо косясь по сторонам и прижимаясь к ногам, словно верная собака: трава такая большая, в ней могут прятаться враги. Парень он городской, ведущий квартирный образ жизни, а тут заросли какие-то, птички поют, бабочки порхают.

Двери раскрыла настежь, окна тоже, принесла охапку дров из сарая. Печь два раза недовольно плюнула клубами дыма в дом, а потом подобрела, успокоилась, сухие дрова запотрескивали, разгорелись. Заодно раскочегарила постаревшую баньку, в которой всё ещё пахло берёзовым веником и сухим подсолнухом. Наводила порядки, засучив рукава, перекусывала бутербродами, намазывая ломтики хрустящего багета сытным арахисовым маслом и запивая чаем. Барон, подкрепился кусочком варёной курицы и смотрел на её возню, устроившись в кресле. А она вдруг, отжимая половую тряпку, поймала себя на том, что поёт. Слова песни не помнит, просто мурлыкает мотив из какого-то фильма с Инной Чуриковой. Сама себе удивилась, давно не пела.

Сентябрь - месяц сбора урожая в деревне: в тот же день она купила у ближайших соседей овощи, яица, ведро яблок, банку мёда и заглянула в местный магазинчик.

В бане пахло заваренными травами, серебрилась студёная колодезная вода в вёдрах, сердито шипела раскаленная камница. Жар обволакивал, окутывал, нежил тело, согревал каждую клеточку и тем приятнее было окатить себя прохладной водой. Отдыхала на крылечке, завернувшись в пушистый махровый халат. В ранних осенних сумерках уютно светились оконца в домах, сплетничали собаки. На небе боженька включил Луну, выпустил прогуляться Большую Медведицу с медвежонком, сел в кресло читать вечернюю газету, покачивая ногой в меховом тапке возле тёплого камина. Горящие дрова время от времени фыркали, искрились, а искры летели вниз, на землю. Ой, смотрите, звезда падает, говорили в это время люди.

Барон нашёл в траве лягушку и не знал, что теперь с ней делать. Вечер пах фиалкой, спелой малиной и яблоком.

Пока в старенькой духовке румянился капустный пирог, она крупно нарезала большой спелый помидор, сыр и ржаную булку, открыла банку с оливками, заварила чай с корицей. Ужин получился поздний, но вкусный.

Утром просыпалась рано, уходила в лес. Дышала, нюхала, улыбалась, разговаривала с дятлом, интересовалась, не болит ли у него голова, делилась хлебной горбушкой с белкой. Грибы запекала в сметане, из спелой брусники варила варенье: с мёдом, с яблоком, с грушей.

Сентябрь баловал тёплыми солнечными днями, тихими вечерами, успокаивал, словно отвар пустырника, звал на кухню варить кофе, печь имбирное печенье на завтрак или сырный пирог, обнимал по вечерам за плечи тёплым клетчатым пледом, согревал ноги мягкими шерстяными носками, усаживал на ту самую лавочку и подавал в руки любимую книгу.

Барон по-прежнему не изъявлял желания знакомиться с местными достопримечательностями, но с удовольствием выходил по вечерам на крылечко, чтобы полюбоваться звездным небом вместе с хозяйкой. Сосед на днях скосил траву вокруг дома и теперь здесь пахнет арбузом. В скошенной траве шуршат мышата, собирают сухие травинки: старая мышь смотает траву в клубки и свяжет для холодной зимы большое тёплое одеяло, пахнущее сладким клевером.

В один из дней выбралась на местное кладбище, прибраться на могилках родных. У одного из свежих холмиков лежала собака. Обычная дворянка, небольшая, тощая, с тоскливыми глазами. От предложенного пирожка отвернулась. Соседи потом объяснили: умерла недавно старушка одна, одинокая, вот её собака теперь сиротой осталась, все дни напролёт топчется там.

Она пришла утром, присела рядом с этим воплощением печали и начала говорить. О том, что старенькие люди уходят и ничего с этим не поделаешь, их не вернуть, как бы мы не хотели. О том, что она тоже пережила боль утраты близких людей и понимает её горе. Только есть время для грусти и есть для радости. Время для грусти закончилось, пора идти домой и жить дальше. Я назову тебя Алькой, говорила она и гладила собаку. Мы будем приходить сюда, обязательно будем, но жить будем в доме, будем топить печь, варить кашу, ждать зиму. Вы с котом будете дом охранять, я - ездить на работу. Зимой всё завалит снегом, мы станем расчищать дорожки, слепим снежную бабу, нарядим на Новый год ёлочку, сделаем кормушку для птиц. Пойдём, Алька, я дам тебе тёплого супа, покрошу туда булку, всё будет хорошо. И собака пошла...

...В ноябре, на подмороженную землю выпал снег и уже не расстаял. Солнечных дней в последний месяц осени было мало, но это не мешало их счастью. Оно, это счастье, было рядом, здесь и сейчас, в каждой мелочи и не зависело от погоды: в чашке чая, в вазочке с вареньем, в калейдоскопе красок потрясающих рассветов, в оттаявшей от горя собаке, уплетающей кашу, в притихшей, засыпающей до весны природе, в свернувшемся клубком плюшевом засоне-коте, даже в запахе горьковатого дыма топящейся бани было счастье и в звуках набирающейся в ведро воды в колодце. Не страшны морозы и холода, если на сердце тепло, а в доме уютно. У каждого человека должен быть уголок, где он обретает гармонию, где слушает и слышит, где может залечить душевные раны и забыть неприятности. Она нашла это место.

Мам, а ты что, в город жить не переезжаешь, скоро зима, спрашивал сын по телефону. Я не могу, я Альке обещала. Она же мне поверила. Мы ещё не слепили снежную бабу. Лучше вы приезжайте к нам на Новый год, будет здорово. Здесь чудесно! Я лыжи на чердаке нашла, две пары. Рыбу запечем с травами... Она говорила и улыбалась, а небо над ней было куполом и начиналось от самой земли.

Зима готовилась укрыть мир пушистым толстым одеялом.

©Gansefedern