Марина Гарник.
- Лара! Йопт...., у тибе шо....никада не было свекрови? Я не считается. Я не свекровь, я подарок судьбы. Как ты чистишь селёдку? Ну е - моё. Отрезай голову, не боись, она не кусается, она уже соленая. Теперь вычищай унутренности..., а теперь салфеткой вытри пузико. Та не своё, а селедкино. О....молодец.
А теперь шкурочку снимай, аккуратно...., а теперь с другого бока. А теперь резай по спинке вдоль, шобы разделить на две части. Ну! Красота!
А голову куда дела? Та не свою, а селедкину. Здрасьте, в мусор.... помыть и красивенько на селедочницу выложить. Лара, блин, у кого день рождения? У тебя. Вот! А я хочу шобы было красиво. А лук? Неправильно. Полукольцами..... тоненько. Нет, сразу на рыбу не надо. Надо замариновать в блюдочке. Соль, сахар, уксус и масличко. Пусть полежит минут 15. Ну! Не селёдка....песня.
А маслины купила? Нет? Ты шо!? Моня, Моооняяя, иди у калиндор, тама у кладовке, у шухлядке справа.... нет не слева, а справа.... баночка маслин. Нашел? Давай сюда. Шоб вы без меня делали. Не знаю. С селёдкой точно бы не справились. И это мы ещё не начинали рыбу фаршировать. И не начнём. А почему? А потому что ты, Лара, до Гефелте Фиш ещё не доросла. Вот када у тебя селёдка будет чистится как "мама дорогая" ,то тада я тебе расскажу, по- секрету..... у кого можно заказать фаршированную рыбку такого вкуса, шо все гости сдохнут от зависти три раза подряд. А Монечке, моему сыночке, а твоему мужу, будут завидовать .
Нет, пока ещё не завидуют. Пока тока завидуют тебе. Почему, почему... потому что у тебя, Лара, самая лучшая свекровь на свете. А я говорю, шо лучшая. Ну, я то знаю.

У бабы Шуры в деревне помер кот. Заслуженный был кот. Много на его счету было побед над слабым кошачьим полом, побитых соперников и пойманных грызунов. Но старенький уже стал котофей, ничего не попишешь. Двадцать лет без малого отмотал на этом свете без капитального ремонта.
Завернула баба Шура любимца в чистое полотнище, взяла лопату и понесла за огород хоронить. Муж её, Василий Ерофеич, возился в углу двора в погребе: что-то там внизу крепил, ремонтировал и глухо матюкался.
Отдав последние почести коту-питомцу, баба Шура забросала ямку и вышла из прогала. На весу она несла лопату, перепачканную глиной. Мимо проходила соседка – городская баба Фаина.
- Доброго здоровья, Александра батьковна! – поприветствовала Фая и для проформы спросила: – Чего деешь-то?
- Да вот, - сказала баба Шура. – Васька мой отмучился, болезный. Бог прибрал старичка. Поплакала да за огородом его прикопала.
От этого известия Фаина забыла куда и шла. Не далее чем вчера она видела Василия Ерофеича в магазине, где дед брал сахар, «Приму» и чекушку водки.
- Не может быть! – сказала она. – Василий твой помер? Как же так скоропостижно? Я ж намедни его видела.
- Ага, вчера ещё шустряком бегал, - кивнула баба Шура. – И весёлый был весь день, и селёдку цельную сожрал. Даже на койке с им вечор поиграли…
Глаза у Фаины медленно округлялись.
- А сегодня с утра заскучал мой Васька, занемог… - закончила баба Шура. - Прилёг на лавку, что-то проворчал – и дух испустил.
Фаина машинально перекрестилась.
- Вот ведь как случается, - молвила она. – Был-был Вася – и не стало. А лопата-то тебе зачем, говоришь?
- Так за огородом его прикопала, сказано же! – повторила баба Шура. – В холстинку чистую завернула и схороняла. И метку из веточки поставила, чтоб не забыть.
Фаина была женщиной городской и многих деревенских традиций до конца не знала. Но ей показалось удивительным, что Шура вот так запросто схоронила усопшего мужа Василия Ерофеича за огородом, да ещё и веточку воткнула, чтоб не забыть где лежит.
- Заботливая ты, Александра, не отнять! – пробормотала Фаина в смятении. – Пошла и зарыла себе! А разве ж не полагается… ну, хотя бы там участкового позвать, чтоб факт смерти оприходовал?
Теперь уже баба Шура посмотрела на Фаю как-то странно.
- Ну ты болтанула! – засмеялась она. – Васька, конечно, орлом был… но кто ж участкового по таким пустякам теребит? Милиционер за каждым Васькой не набегацца. Давай уж сразу генерального прокурора вызовем?
Фаина молчала. Баба Шура перекинула лопату на другое плечо.
- Может, в городе у вас так и принято, - сказала она примиряюще. – Вы же умные все, чуть что – у вас прокуроры, советники, юстиция… А у нас в деревне по-простецки. Помер Максим – и хрен с ним. Бери лопату и копай. За огородом места много.
- Да-а-а… - пробормотала Фаина. – Чувствую, я ещё не всё знаю о вашей деревне. Но почему за огородом, в бурьяне его закопала? А в человеческом месте похоронить – никак?
Непонятливость Фаины начала злить Александру.
- А куда я с ним, коли околел? – спросила она сердито. – Не на кладбище же его с православными людьми ложить? Жирно будет. Испокон веков всех за огородом закапываю.
Баба Фая осторожно присела на чурбан. На лопату в руках Александры она старалась не смотреть. Сильно ей было не по себе и ноги подкашивались.
- Ну ты даёшь, соседка, - сказала она наконец. – Всех за огородом складируешь! И много у тебя их кроме Василия было?
- Пожалуй, немало, - задумалась баба Шура. – До Васьки, допустим, Мишка имелся. Нравом мягкий, но внутри подлец подлецом. Бывает, ночью подкрадётся, ляжет под бок – а к утру подо мной вся простыня мокрёшенька. Ух, лупила я его! А ишо раньше – Сёмка… тот был покладистый, ласковый. Да тоже срок пришёл – и помер. Изрядно я их поменяла.
И с размаху воткнула лопату в дёрн – словно точку поставила.
- Теперь все одним рядком за огородом лежат! Васька, Мишка, Сёмка… красавчики мои. Но не беда, мне Тонька на днях молоденького обещает подкинуть. Али на мой век их не хватит?
Неизвестно, что подумала Фаина, потому что в этот момент за спиной бабы Шуры появился дед Василий Ерофеич – перемазанный землёй и злой как чёрт.
- Смерти моей хочешь, кочерыжка старая? – заорал на супругу. – Меня там сверху по уши засыпало, я ору-ору, барахтаюсь… Насилу выбрался, а она тут лясы точит!
Вырвал у жены лопату и добавил:
- Дай сюда струмент! Сапоги откапывать пойду… и чекушка тоже там осталась.
Здесь тётя Фая тихо сползла с чурбана и лишилась чувств. Поэтому чекушка из погреба очень пригодилась.
Д. Спиридонов

Моя бабушка умерла, когда ей было девяносто пять лет. Задолго до девяноста пяти, когда ей уже было не сорок и не пятьдесят, она не могла делать то, что ей замечательно удавалось, когда она была моложе.
Однажды она настояла на том, чтобы помыть посуду после обеда. Было слышно, как она мыла, но под конец раздался ужасныи грохот.
Она вошла в мою комнату и сказала: "Я разбила всю посуду. Я ее чисто вымыла, а потом столкнула локтем на пол, и от нее ничего не осталось. Почему Бог позволяет мне жить, когда я уже ни на что не гожусь, даже мыть посуду?"
Я еи говорю: "Могу назвать две причины". Она навострила уши, потому что две — это много. "Во-первых, на небесах полно старушек. Думаешь, Бог может Себе позволить заполучить еще одну?"
Она обиделась и сказала: "Ты все шутишь, а я говорю серьезно".
Я сказал: "Да, но есть и вторая причина. Есть нечто, чего с момента сотворения мира до Страшного Суда и после ни одна Божия тварь, за исключением тебя, не сумела сделать".
Она посмотрела на меня с интересом и спросила: "Что это?"
Я ответил: "С сотворения мира и до того момента, как перед нами распахнется вечность, никто, кроме тебя, не сумел быть моей бабушкой".
"Быть моей бабушкой" не означает просто произвести на свет мою маму, чтобы мама в конечном итоге произвела меня. Быть бабушкой включает в себя всю полноту ситуации, всю полноту отношений. И знаете, для нее это прозвучало убедительно.
Поэтому, если приходится иметь дело с пожилыми людьми, которые считают себя бесполезными, можно сказать: "Нет, есть одна вещь, которую ты можешь делать, как никто другой. Ты — моя мать, моя бабушка, мой друг, ты то-то или то-то", чтобы человек понял: в этом его абсолютная и неизменная, несомненная, вечная ценность, и вы увидите, какой заряд надежды и радости это может дать человеку».
Митрополит Антоний Сурожский.

Кота, конечно, жалко, но я давно так не смеялась.
Спасибо за настроение.

Литературная страничка…

Вере Петровне позвонили. Администрация завода , где она проработала 50 лет, хотят ее поздравить и вручить подарок к ее 75-тилетию.

Как же она обрадовалась! Десять лет как не работает , а ее вот вспомнили! Поздравлять будут! Да пусть даже просто открытку вручат, и то приятно будет.

И вот настал этот день. Вера Петровна оделась нарядно, даже губы накрасила , и пошла пораньше, чтоб не опоздать .

Таких как она - "именинников" собралось шесть человек. Все друг друга знают, как же были рады встрече! Зам. Директора сказал поздравительную речь, и вручил конвертики с тысячной купюрой.

Далее женщина из отдела кадров повела их обедать в заводскую столовую. Накормили обедом , так сказать вспомнили заводскую кормешку. И в конце вручили по "продуктовому набору": пять видов круп по 1кг , пакет муки 2кг, рыбные консервы 3шт, и стеклянная банка яблочного сока 3литра.

Все это конечно хорошо , приятно, нужные продукты, но как все это донести до дома ?

Приветливая женщина из отдела кадров говорит : "Милые женщины , не переживайте , можете что-то оставить у меня в кабинете, потом еще раз придете или приедете и заберете. Не волнуйтесь, ничего не пропадет!»

Вера Петровна в жизни всякое видала, и даже в душе усмехнулась этому предложению. Ага , оставь вам, и потом ничего не найдешь ! Решила все забрать сразу.

Целлофановый пакет из супермаркета всегда был при ней. На пакете написано , что выдерживает 10 кг, сложила крупы, муку и консервы, а банку сока взяла под мышку. И пошла потихоньку осторожно ступая по обледенелому тротуару.

Жила Вера Петровна через две остановки от завода, и всю жизнь конечно же ходила пешком. И сейчас тоже решила пойти, как в автобус залезть, руки то обе заняты. Нести тяжело, а на душе радостно. И сок этот ей вроде и не нужен, три литра. Своего заготовила много, яблоки нынче уродились. Но раз дали - надо брать, пригодится! И крупы они такие не едят - чечевица да ячка , да еще какая то незнакомая крупа, ничего, все пригодится !

Вера Петровна дошла до поворота, отдохнула. Вот сейчас перейду эту маленькую дорогу, как раз машины стоят, ждут когда светофор загорится. Перейду вот так, наискосок, так ближе, до пешеходного перехода далеко идти. На дороге ледяная колея, ступает осторожно.

За рулем дорогой красивой машины, перед которой пыталась перейти дорогу Вера Петровна, сидел молодой парень, рядом его подруга. И наверно им смешно было смотреть на раскорячившиюся посреди дороги бабку, и он зачем то нажал на сигнал. Резко , громко, неожиданно!

Вера Петровна вздрогнула, дернулась, поскользнулась на колее, сделала витиеватый пируэт ногами и руками и грохнулась на дорогу.

Банка разбилась. Сама она упала на пакет, от чего два мешочка с крупами лопнули и посыпались на дорогу. Пакет муки треснул.

Вера Петровна поднялась на ноги, повернулась лицом к дорогой красивой машине. Сквозь работающие "дворники " , сметающие снег с лобового стекла на нее смотрели и давились от хохота молодой парень и его подруга, махали ей руками, мол пошла быстрее с дороги, чего встала.

Они сквозь гремящую в салоне музыку и собственный хохот не могли слышать что говорила эта бабка, могли только видеть ее красное гневное лицо.

Вот она наклонилась, видимо будет собирать свою авоську, и парень опять нажал на сигнал .В голове у бабки будто что-то взорвалось. В одно мгновенье вспомнились рассказы ее отца фронтовика, как он метал гранаты в фашистские танки, как учил ее никогда не давать себя в обиду.

Вера Петровна действительно подняла с земли пакет с крупой, и тыкнув в него пальцем, чтоб посыпалась крупа, размахнулась и метнула его в лобовое стекло красивой машины. Потом следующий пакет. Парень сигналил, но выйти боялся.

Вера Петровна бросала и бросала, когда кончилась крупа она подняла пакет с мукой и это было круто, она забросила его на крышу машины, треснувший пакет рассыпался, покрыв почти ровным слоем весь мокрый от снега автомобиль.
Убедившись, что все " снаряды"закончились Вера Петровна подняла консервные банки, и держа в руке одну как бы думая куда ее запульнуть, вдруг увидела такой ужас в глазах парня за рулем. Видимо такие же глаза были у фашистов при виде наших солдат.

Положила их в сумочку , отряхнула руки, перешла дорогу и поковыляла домой. Дышалось легко, и на душе успокоение. А крупы такие они все равно не едят, соков своих полно, еще и вкуснее магазинных. И гаденыша этого наказала, папа был бы доволен.

Давно горел зеленый сигнал светофора, большую красивую машину все обьезжали и рассматривали улыбаясь . Парень так и не вышел из машины, все звонил кому то по телефону. " Дворники" устало размазывали по лобовому стеклу белую жижу.

А вечером неожиданно приехал внук. Привез торт и шампанское. "Бабуль , я думал ты только пирожки вкусные умеешь печь, а ты у меня еще и с гранатой на танк сможешь! В Ютюбе тебя показали!"

Вера Петровна теперь местная знаменитость. Ох, кто же может знать на что способна "старая гвардия" в минуты отчаяния. Лучше никому не
знать.

Однажды в своей ленте увидел фотку. Заокеанские друзья что-то отмечают, застолье.

И что же я наблюдаю на белой скатерти? Оливье, холодец, селедку под шубой.
Они живут в этой Америке уже лет тридцать, у всех гражданство и бизнес там, у них дети плохо русский говорить. Они фактически американцы с широкими смайлами. Но как только надо выпить и закусить,— нет, без оливье никак. Организм, измученный здоровой и не очень едой, требует холодец. А сверху горчицей, и не какой-то пижонской, дижонской – нет, той самой, в ностальгической баночке из русского магазина.

И это повсеместная «беда» тех, кто родом отсюда. Живи хоть в Сиднее, хоть в Тель-Авиве, хоть в Буэнос-Айресе, будь загорелым серфером или увлекайся сальсой; люби суши, паэлью или хумус – но будет вечер, в час назначенный душа потребует свое.

Эти далекие русские могут не интересоваться особо новостями с родины, а некоторые – так вообще ее сильно не любят, ругают и матерят. Радуются, что свалили. Они патриоты других берегов. И вроде им хорошо. Но что-то нехорошо. Не хватает «витаминов отчизны». Этих густых и ядреных.

Русский человек – он пластичен, он адаптируется к любым предлагаемым обстоятельствам, не зря же мы родина Станиславского. В Америке мы становимся американцами, в Швеции становимся шведами, и даже в Израиле – знаю примеры! – евреями.

Только с едой ничего не можем поделать. Штирлиц должен запечь картошечку в немецком камине. Даже если гестапо вдруг явится, он будет отстреливаться и запекать.

Как-то знакомая, счастливо проживающая во Флоренции, упросила меня привезти ей квашеной – не побоюсь этого слова – капусты. С ума сходит без нее. А у нее там не продают. Пыталась квасить местную: уверяет – не квасится. Всё у нее там есть для блаженства: «Весна» Ботичелли, купол Санта Мария дель Фьоре, сады Боболи. Но квашеной нашей капусты нет.

И я купил в «Перекрестке» ведерко капусты. Сунул в ручную кладь: ценность же.

В Шереметьево на досмотре меня недоуменно спрашивают: «А это у вас там что?». Это? – говорю. А это у меня там капуста. Везу в Италию, ага. Засмеялись, больше ни о чем не спрашивали. Всё и так со мной ясно.

Если посмотреть, что будет на русских столах в Новый год по всему миру – везде сплошной оливье. Да, русских объединяет одно. Не победы, не Каренина, и не Чебурашка. И даже не русский язык. Нет! Нас всех объединяет только еда. Вот эта селедка, капуста и холодец. Мы сами – глобальный такой оливье. Мы разные, мы чужие друг другу, мы в диаспору склеиваемся неохотно. Но бывают мгновенья, когда все мы – этот густой, тяжелый салат. Мы родные, мы вместе. Как горошек, колбаска и майонез.
И вся планета – наш тазик.

Автор © Алексей Беляков

- Оденемся, как нимфетки, и пойдём в хороший дорогой ресторан. Себя покажем и мужиков посмотрим…
Так говорила одна из трёх подруг. Директор одной большой и очень дорогой частной гимназии, а поэтому… Она знала много умных слов.
«Нимфеткам» было по тридцать пять лет. Самое время, чтобы так одеваться - короткие юбочки, рубашечки, скорее открывавшие, чем прикрывавшие их совершенно роскошные декольте. Короче говоря… Во всеоружии.
Ресторан был очень дорогой, но они могли себе позволить. Заказали столик и уселись, ловя восхищённые взгляды мужской половины сидевших пар. И полные ненависти молнии из глаз их прекрасных половин.
Говорили подруги о своём, о женском, очень сокровенном, личном и важном. О мужиках.
Они ждали принца на белом коне, а лучше золотом. Высокого, стройного, красивого, богатого. Чтобы на руках носил, все капризы выполнял, не досаждал разговорами и не заставлял готовить и стирать. А лучше всего, ещё и благородного происхождения.
- А не как эти вот…
Кивали они друг другу и смотрели на весёлую компашку трёх полысевших мужиков с округлившимися животиками, пивом на столе, чипсами и горой стейков. И рассуждали они о делах совершенно неблагородных, а точнее. О рыбалке и футболе. И смеялись громко, открытыми ртами.
- Фу!
- Фи!
- Уф!
Сказали нимфетки и отвернулись, охарактеризовав тех, как «козлов и толстяков, не следящих за собой, и явно неблагородного происхождения», а значит, уж никак не подходящих таким молодым, прелестным дамам, как они. И тут…
В ресторан вошел он! Подъехавший на кроваво-красном феррари последней модели.
- Граф Кобург Кольдо Саксонский!!! - объявил кёльнер, стоявший у входа и проверявший всех насчёт заказанных столиков.
Подруги подтянулись и приняли боевые стойки. Точно, как борзые собаки делают стойку на зайца.
Высокий, подтянутый, средних лет, с легкой сединой на висках, в костюме, сидевшем на нём, как влитой, и явно стоившем целое состояние. И запонками с бриллиантами на выглядывавших из рукавов манжетах ослепительно белой рубашки.
- Ой!
- Ааа!
- Ммммм!
Простонали дамы. И наклонились вперёд, чтобы в декольте было больше для обозрения и меньше свободного места.
- Вот это мужчина! - сказала одна из нимфеток.
- Граф, красавчик и уж точно, очень богатый, - согласилась вторая. - А я, как раз так давно не была на Багамах. Ну, просто с самого рождения!
Третья ничего не сказала. Она стреляла глазами в графа Саксонского, глаза эти били наповал.
Так что, минут через десять их пригласили за графский стол, куда подруги прошествовали очень важно, посматривая свысока на всех остальных посетителей ресторана, а особенно на трио лысоватых и шумных козлов, пьющих пиво с чипсами и стейками.
Граф Кобург Кольдо оказался очень приятным мужчиной, умеющим вести светские разговоры, и сообщавшим заинтересованным дамам сведения о древности своего рода, замках и картинах.
Дамы стреляли в него глазами и декольте, и уже готовы были вцепиться друг другу в патлы… Ну, вы меня понимаете, дамы и господа. Чтобы убрать конкурентку.
Ведь пригласить на чашку чая, кофе, шампанского, коньяку, виски, водки или самогона, в конце концов, граф мог только одну из них. Что накаляло обстановку, но…
Разрядили её принесённые гарсоном блюда. Лобстер, огромный поднос всякой морской нечисти и прочая, прочая, прочая.
Дамы уплетали деликатесы, запивая их старинным вином бешеной стоимости и метали в графа призывные взгляды. Соревнуясь, чей взгляд будет более убийственным. Они ели и представляли себе совершенно не ресторанные картинки, а поэтому раскраснелись и были особенно хороши.
Граф тоже был в ударе. Он сыпал шутками, остротами, историями из жизни высшего общества… И нимфеткам уже было совершенно всё равно, на что он пригласит домой. На кофе или на самогон. Хотя, о чем это я?
Графья ведь не пьют самогон, кажется.
В продолжение ресторана находился сад. Маленький такой садик, с невысокими деревьями, кустами, цветами и скамеечками. Куда могли выйти посетители и посидеть. Просто так.
А запах от лобстера и других морских гадов был такой…
Такой запах, что донёсся и до этого самого садика. А оттуда.
Оттуда выполз маленький, серый котик. Худой и видимо очень голодный. Потому что, он пробрался между всеми и уселся прямо у ног графа. Видимо, посчитав того самым возможным претендентом на его внимание, но…
О Господи, как он ошибся.
На лице графа Кобург Кольдо нарисовалось такое отвращение и такое высокомерие… Он отшвырнул малыша, тихонько мяукавшего, левой ногой и тот, пролетев несколько метров, ударился о ножку столика, за которым сидели три пузатых и лысоватых мужика.
Отчаянно пискнув от боли и страха, котёнок упал. В ресторане наступила мёртвая тишина.
- Терпеть не могу этих безродных и грязных парвеню! - объявил граф на весь ресторан. - То ли дело, у меня в замке. Породистые гончие и ахалтекинские скакуны.
- Не извольте беспокоиться, подскочил к нему гарсон. - Мы приносим свои извинения и сейчас же уберём это безобразие.
И он направился к столику с пивом и стейками. Из-за стола с тремя лысыми мужиками поднялся один. Его лысина и лицо налились кровью. Он оказался почти двухметрового роста, и его кулак сжался с такой силой, что хрустнули пальцы. Двое друзей вскочили и стали его успокаивать и усаживать на место.
Официант подбежал к ним и предложил забрать котёнка. Но стоявший мужик подхватил плачущего пушистого малыша и посадил на соседний стул:
- Тарелку моему кошачьему другу!!! - проревел он так, что квартет, игравший Вивальди, замер.
- Тарелку, я сказал! - повторил он в лицо испуганного официанта. - И самое дорогое и лучшее мясо. И быстро!
- Не извольте беспокоиться, - ответил официант. - Сейчас будет исполнено! - и побежал на кухню.
В зале зааплодировали. Трое нимфеток сидели молча. Одна из них смотрела на графа.
- Фу, - сказал тот по направлению к трём пузатым, лысоватым мужикам и котёнку.
Тогда она встала и, пройдя через весь ресторан, на виду у всех, подошла к тому самому двухметровому великану и сказала громко:
- А ну-ка. Подвинься и угости даму виски.
Граф смотрел на всё это, раскрыв рот. Похоже, что ему не приходилось сталкиваться ещё с таким пренебрежением, а потом...
Потом две оставшиеся дамы тоже встали, посмотрели презрительно на графа и, подойдя к столику с тремя мужиками, потребовали и себе стулья и выпивку.
Из ресторана уходили парами, хотя. В одной паре было трое. Мужчина, женщина и серый котёнок.
В общем, так, дамы и господа. Сейчас первая из подруг замужем за тем самым двухметровым мужчиной, оказавшемся владельцем большой инвестиционной компании, а две других дамы вышли замуж за его друзей, известных адвокатов. И свадьбы праздновали в один день.
Теперь у «нимфеток» совсем мало свободного времени. Они готовят, убирают и стирают пелёнки. Ведь у них, почти в одно время родились девочки.
И чтобы собраться и сходить в свой любимый ресторан, они по выходным выпихивают мужей на футбол, хоккей, волейбол или регби. А если, не дай Бог, нет никаких спортивных соревнований, то они…
Отправляют всех троих на рыбалку, вызывают нянь и, одевшись соответственно, во всеоружии, идут. Порассуждать, чисто о своём. Сокровенном. Женском. О мужиках.
А графа Кобург Кольдо Саксонского взяли через год. Громкое было дело. Да вы, наверное, помните. Брачный аферист. Он обирал доверчивых женщин.
Упаси Боже. Всё это не имеет отношения к настоящим, благородного происхождения мужикам.
Я имею в виду, тех трёх. Пузатых, с залысинами. Без благородных манер и выражений, но…
С благородным сердцем.
Вот так.
А как иначе?
А иначе, никак!

Олег Бондаренко

Борис Мирза.

СЛОМАТЬ СИСТЕМУ.

Возвращаться с работы домой Розе Степановне не хотелось. Противно было возвращаться. Каждый раз думалось: а ведь там он и с ним надо будет как-то общаться. Не пришел ли предел? Нет, ещё не пришел. А раз этого не случилось, придется опять терпеть ложь, блокировать здравый смысл, потакать вранью...

  У мужа глаза, как у нагадившего на ковер кота: одновременно испуганные и наглые. Довольные глаза. В свои почти шестьдесят, после тридцати лет брака, он пустился в какую-то сладкую интригу и несётся на всех парусах, где-то там сочиняя одно, а здесь, путаясь и плутая, врёт другое. Гадость. Убеждать себя, что на самом деле, может, ничего и нет, может просто интрижка, может... А что там может быть? Муж задерживался на работе. Уходил гулять по вечерам. Оставался дежурить. Сначала она чувствовала ненависть. Своим этим испуганно-довольным взглядом он перечеркивал все. Все, что было у них до этого. Детей и прекрасные первые годы. Потом ненависть, вспыхнувшая ярко, вдруг ослабла. И сменилась презрением к себе. Ну, да. Тридцать лет брака. Что осталось от той крепкой, красивой и обаятельной, которую он любил? Все стёрлось. Когда впервые раз задумалась об этом, то подошла к зеркалу. И ужаснулась. На нее смотрела училка, заслуженный школьный завуч, юная бабушка, изображающая из себя хроническую оптимистку, бодрящаяся старуха с тоскливыми глазами. Острая неприязнь к своему отражению заставила отойти. Действительно, с какой стати ему спать с тобой, а не с ней, которая ещё не знает про его недостатки, про неряшливость, про слабость. С ней, которой едва за сорок или может сорок пять. У которой на ровесника шансов быть может и нет, а увести мужа у пожилой училки - как у слепой старушки сумочку отобрать...

Домой идти не хотелось, к тому же нужно было распределить часы двух новых учителей английского и, видимо, какие-то уроки перекинуть от одного к другому. Да вот ещё в нагрузку сидел оставленный после уроков Кося Пиляев. "Наш тяжёлый случай", как называли его в учительской. Кося Пиляев. Его имя - Константин. Фамилию ему дала мама. Настоящая его фамилия, по отцу, была очень известна. Косин отец, знаменитый культурный деятель, крутящийся рядом (совсем близко) с высоким начальством, фамилию сыну почему-то не дал. И тот ходил с фамилией матери. Мама звала его Косей везде и при всех. « Ах, Косенька, он у нас не совсем здоров, отец не может на него влиять, он занят важными делами, примите во внимание. Мальчик лишён всего того, что другие дети…» Взамен недодаденному, отец даровал Косе почти неограниченную возможность жить, как сыну заблагорассудится. В школе и дома, учителям, матери и обслуге приходилось мириться со странностями мальчика. При том, что он, можно сказать, не выходил из берегов, не переходил грань, когда все вокруг устанут терпеть и не поможет даже влиятельный папа. Мальчик плохо учился, уже в восьмом классе развязно вел себя с девочками, шутил с учителями, задавал скользкие вопросы, особенно на уроках этики и психологии семейной жизни, которые ввели недавно, в связи с новыми веяниями. И все же грань не переходил. Вот и сейчас Кося Пиляев сидел над английским текстом, который был задан на дом. И который он, уж конечно, не приготовил. Роза Степановна проявила принципиальность: оставила Пиляева после уроков . Поставить двойку было плохим решением, потому что в школу обязательно заявится Косина мама. Похожая на бочку с тестом, она будет плакать навзрыд, растирая заграничную тушь по щекам, шантажировать учителей занятостью и положением Косиного отца, скрыто и мягко угрожать... Поставить тройку - тоже не вариант, это обозначало потерять лицо, перестать себя уважать. Тройки надо добиться. И вот Пиляев томится на третьей парте, делая вид, что вчитывается в текст. Украдкой зевая, косит в окно. Там уже темно и стихли крики ребят, игравших в хоккей во дворе. Темнеет рано, а освещать коробочку напрасно директор запретил. И все равно, даже этот Пиляев лучше, чем испуганный муж-кот дома. Чем та ее ситуация, с которой не поделаешь ничего...

- Ну, что? Ты готов, Пиляев?

Мальчик худенький, напоминающий отца, таким, каким он, вероятно, был в юности, с тонким лицом, длинным благородным носом и девичьими карими глазами, посмотрел на нее .

- Конечно нет. Куда мне...

Розе Степановне на секунду показалось, что Пиляев издевается. Но, правда, делал он это тонко, едва заметно. Секунда и опять смотрит на нее глуповатый подросток.

- Однако, время твое вышло - она попыталась сделать каменное лицо непреклонного педагога, но тут же сдалась, - Ещё пять минут и все.

Кося Пиляев кивнул и упёрся взглядом в учебник. Роза Степановна видела, что он не читает, не переводит. Тоска. Тоска. Вот так всегда сидит эдакий Кося, которому надо влепить двойку, вызвать обоих родителей на педсовет, оставить на второй год, выгнать из школы, а вместо этого она будет томиться и ждать, пока он... Тоска.

И муж, жалкий врун и предатель, дома, которого надо разоблачить, выгнать, сжечь его вещи, но вместо этого она будет томиться и ждать. Чего собственно? Когда он поймет? Что поймет? Когда исправится? Когда Кося Пиляев прочтет и переведет текст?

- Садись на первую парту и читай.

Кося поднялся и посмотрел на нее тем самым своим наивным взглядом, за которым таилась насмешка.

- Я не смог перевести. Давайте вы поставите мне тройку? Я ведь знаю некоторые слова. Например, газолин. И экономи. Де юсэй экономи. А?

Роза Степановна смотрела на него. И сквозь него.

- Ты уверен, что я так сделаю?

- Конечно. Иначе в школу припрется мамусик и начнет причитать. Вам это не нужно, мне это не нужно. Никому это не нужно. Это плохое решение. А вы плывете по течению, так ведь?

- Я легко могу поставить двойку.

- Я знаю, кому угодно, но не мне. Мамусик же. Уже проходили. Вам придется с ней долго, очень долго объясняться, а это неприятно, где-то даже противно.

Вязкая пустота тоски, окружившая было учительницу, вдруг распалась.

- Так вот как ты говоришь про свою мать? - Она изумилась. И... ей вдруг стало интересно.

- Да, вот так. - Кося улыбался и ждал ее улыбки. - Я вам очень не нравлюсь?

- Прежде всего мне не нравится то, как ты говоришь о своей матери! Это уму непостижимо. Ты не проявляешь никакого уважения!

- Ну почему? Вас я уважаю куда больше, хоть вы и боитесь сломать систему. Боитесь поставить мне двойку. Боитесь проблем с мамусиком. А ее, Вы правы, Роза Степановна, я не уважаю. Именно не уважаю, а не «не проявляю уважения». Я всегда проявляю то, что есть. Как я могу проявлять то, чего нет, Роза Степановна?

Роза Степановна совсем растерялась. Но, как ни странно, в растерянности растворялась тоска.

- Старших надо уважать. - Сказала она и вдруг сама ощутила, что говорит не то, совсем не то.

- Уважать надо всех. По умолчанию. Почему только старших? За что именно старших? За возраст? Мой отец, например, плюет на всех. На вас плюет, потому что ему достаточно намекнуть в министерстве и полетят головы, на меня плюет, потому что ему плевать. На мамусика плюет. Она вообще в рабстве. И никто не может сломать систему. Ни он, ни вы, ни, тем более, мамусик. Потому что все врут. Так вы хотя бы хотите сделать вид, что вы строгий учитель. А отец домой помощницу приводит из союза. Секретаршу. Домой, понимаете? А мамусик делает вид, что этого нет. Что она просто помогает. А знаете, в чем она ему помогает?..

Кося замолчал. Роза Степановна взглянула на него. Перед ней стоял всклоченный мальчишка, у которого было не все в порядке.

- Ты заболел? Может у тебя температура?

- Нет у меня никакой температуры. Это система.

- Какая система?

- Все со всем согласны. Мамусик согласна с тем, что папа водит помощницу. А сама любит ходить на премьеры. Ведь она жена. Помощница согласна ходить к нам и делать вид, что любит папу. Папа согласен не видеть, что я беру его деньги из ящика стола. Вы согласны ставить мне тройки, потому что боитесь мамусика. И все это правда. Вы даже не попытаетесь сломать систему... - Он замолчал, на мгновение и уже спокойно добавил, - Поставьте мне тройку и пойдем по домам. Вам не сломать систему.

- А ты, я вижу, пытаешься.

- А я пытаюсь.

- И как? - Он ей по-настоящему нравился, этот Константин Пиляев. За него было страшно.

- Я нассал ей в сапоги.

- Что?! Что за грязные выражения?!

- Хорошо, Роза Степановна, давайте сделаем вид, что я сказал по-другому. Я сходил по-маленькому ей в говно.ступы.

- Что?! Кому?!

- В сапоги луноходы. Модные. Серебристые. Пока она помогала папе с бумагами , у них так это называется, в кабинете, я вышел в коридор. В прихожую и .... Нассал его помошнице в оба сапога.

- Ох, - только и смогла произнести учительница. И вдруг словно лучик радости пробежал по ее лицу.

- И что же? Ругали тебя ?

- Не! Система же. Все делают вид, что все хорошо. Она сунула ноги в сапоги. И вроде начала причитать, но потом вдруг говорит: «это наверное снег растаял». Конечно, говорю, снежок. А чему ещё быть в ее сапогах. Я когда Бима выгуливаю, мы производим много желтого снега.

- Подожди. Что ты такое говоришь. Ты ..

-Да, Роза Степановна. Я сделал именно это. Я сходил по-маленькому в оба ее сапога-лунохода. А если говорить прямо, не притворяясь, я нассал в ее говно.ступы. Нужно же иногда ломать систему, Роза Степановна! Я только одного не понимаю, почему вас удивляет именно мой поступок. Да, он не хороший, признаю, но вас не удивляет, что она промолчала? Что папа промолчал? А?

В классе наступила тишина. Роза Степановна посмотрела в окно. Там было темно и шел снег.

- Ты будешь читать текст? Сломаешь систему?

- Неа.

- Тогда систему сломаю я. Давай дневник.

Кося вынул дневник из дипломата и протянул учительнице. Она раскрыла его. Полистала. Нашла нужную неделю и свой предмет. Поставила размашистую двойку.

- Завтра вызову родителей на педсовет. - Сказала она.

Кося взял дневник. Посмотрел на Розу Степановну и сказал:

- Решили сломать систему? Приняли плохое решение? - Он сунул дневник обратно в дипломат.

-Побегу домой. Обрадую мамусика. До свидания!

Встал и пошел к выходу из класса.

- Константин! Пиляев!

Он обернулся и посмотрел на нее.

- Спасибо!

Кося Пиляев улыбнулся. Двойка явно не волновала его.

- Не за что, Роза Степановна. – И, помолчав, добавил. - Уважаю.

На улице шел снег. Было темно. Роза Степановна запахнула пальто поплотнее.

"Он правда нассал любовнице отца в серебристые говно.ступы" - Подумала она. Улыбнулась и зашагала домой. У нее было много дел.

Нужно было срочно сломать систему."

С утра у нее разболелся локоть. Правый. Не ударялась, не опиралась, тяжелого не таскала. Однако, болел довольно сильно. Хотела пожаловаться мужу, но тот успел открыть рот первым:

- Вроде бы в горле першит. Ну-ка, посмотри, что там?

Посмотрела. Там было темно, сыро и пахло окурками.

- Давай к окну подойдем – сказал муж.

Подошли.

- Не вижу ничего такого – сказала она. – Нормальное горло.

- Но я же чувствую – упрямился муж. – Дай зеркало.

Долго разглядывал.

– Может быть мне температуру померить?

- Давай я тебе заварю календулу – сказала она.

- Завари, завари – одобрил муж. – Пойду, пожалуй, прилягу.

Пошел. Прилег, с ноутбуком в обнимку. А она стала рыться в кухонном шкафу, где еще с прошлого года валялась коробка с сухими цветками календулы. Бабушка называла их ноготками.

«Почему ноготки?» – думала она, раздвигая на полках пакеты с макаронами и банки с крупами. Потом вспомнила, как, отцветая, календула образует круглые корзиночки. Если размять такую корзиночку в пальцах, она рассыплется на множество тверденьких полумесяцев, похожих на кошачьи коготки. «Вот - подумала она. - Правильнее будет коготки, а не ноготки».

Локоть болел все сильней, и она старалась действовать левой рукой. Неудобно, конечно, но если не спеша и осторожно – вполне. Коробка с коготками, то бишь, календулой, нашлась внутри большой фарфоровой кружки. Видимо, предполагалось, что в этой же кружке календулу можно будет заваривать.
Она поставила на газ чайник, насыпала в кружку оранжевый прах, бывший когда-то живым и цветущим, дождалась, когда чайник закипит, и залила прах клокочущей водой. Смотрела, как золотыми рыбками плавают в белом фарфоре разбухшие лепестки, тихонько поглаживала ноющий локоть.

- Скоро ты там? – слабым голосом обозначился муж.

- Сейчас, сейчас – торопливо схватила кружку правой рукой. Локоть выстрелил такой болью, что кружка полетела на пол, и, достигнув его, раскололась надвое. Золотые рыбки поплыли по линолеуму, норовя заплыть ей под тапки.

- Ну, что тут у тебя? – муж возник на пороге.

- Локоть болит – сказала она.

И, наконец-то, заплакала.

Людмила Старцева