Про бабу Веру

Баба Вера была атеисткой. Но больше всего на свете она боялась двух вещей: что Бог поторопится прибрать ее к себе и застанет врасплох в каком-нибудь непотребном виде, или что Он слишком затянет с этим делом, и она станет обузой для окружающих.

Поэтому к встрече с Ним баба Вера стала готовиться загодя. Перво-наперво, едва ей стукнуло семьдесят, она заказала себе гроб. Баба Вера была бабкой суровой и обстоятельной, и на молодых домочадцев в этом вопросе не полагалась:
— Сделаете фанерину какую-нибудь... Как я людям буду в глаза смотреть?

Отбирать доски для гроба баба Вера ездила на лесопилку лично, потому что старая гнедая кобыла Фанька слушалась только ее.
Гроб получился отменный. Баба Вера поставила его в сенях и со спокойной душой стала ждать встречи с Богом.

Поначалу это доставляло массу неудобств — и домашним, и самой бабе Вере. Ей приходилось постоянно бдить, чтобы ее последнее пристанище не поцарапали, не поломали, чтобы на него не ставили тяжелых предметов. Особенно ее огорчал сын, который имел обыкновение, обувая сапоги, садиться на крышку гроба. После того, как младший внук с приятелем, соорудив из швабры и старой занавески парус, отправились в бабушкином последнем пристанище на пиратский промысел, бабу Веру едва не хватил удар, и гроб лишь чудом избежал использования по прямому назначению.

Постепенно все привыкли к такому странному предмету в доме. Его задвинули в угол, где он меньше всего мешал бы, а гостям объясняли его
присутствие старческими странностями бабушки.

А баба Вера продолжала готовиться к встрече с Ним.
Она перестала ковыряться на своих любимых грядках, считая, что негоже душе являться к Богу из тела, стоящего кверху задом.
Она подарила невестке все свои сокровища. Сокровищ было два — тоненькое золотое колечко с красным камнем и большая брошь с разноцветными стекляшками, которую она ни разу не надевала.
— На тот-то свет я их с собой не возьму, — объяснила баба Вера.
— Ой, мама, да бросьте вы! Еще на этом поносите! — отмахивалась невестка.
Баба Вера сердилась и поджимала губы. Ей не нравилось легкомыслие домочадцев в этом вопросе.
Все сбережения со сберкнижки она сняла, — а там образовалась немаленькая сумма, — и отдала сыну.
— В долг, — сурово сказала баба Вера, — Помру — рассчитаешься. На остальные — дом подними, а то скоро совсем в землю врастет.

Спустя несколько лет, проводя плановый осмотр своего гроба, баба Вера обнаружила, что он почти насквозь проеден жучками-древоточцами.
— Ах ты ж, паскуда! — горевала баба Вера, и неизвестно, к кому это восклицание относилось — собственно к жучку, или к столяру Сергеичу, который не потрудился хоть как-то защитить гробовые доски от вредителей. Но с Сергеича спросить было уже нельзя, так как он умер годом раньше, а к жучку предъявлять претензии было бессмысленно.
Поеденный жучками гроб был отправлен в печку, а баба Вера поехала в райцентр за новым.
— Хороший? Крепкий? Долго прослужит? — спрашивала она, озабоченно хлопая по полированным крышкам выставочных образцов, — Не, лак не надо — потрескается.
— А вы что, жить в нем собираетесь? — недоумевал продавец ритуального агентства.
— Жить — не жить, а перед людьми позориться неохота.
Отличный, крепкий гроб темного дерева продержался в сенях совсем недолго. Его залило дождем через прохудившуюся крышу, и прежде, чем сын бабы Веры успел залатать прореху, доски перекорежило, и крышка стала плохо прилегать. Подпорченные доски пошли на ремонт курятника — бабе Вере жалко было сжигать в печке такое красивое дерево.

В последующие годы баба Вера стала постоянным клиентом ритуального агентства в райцентре. Ее там знали в лицо.
— У вас кто-то умер? — спрашивали участливо, — Или вы опять для себя?
Новым сотрудникам ветераны ритуального дела объясняли, что это всего лишь милая, совсем немного чокнутая старушка, которая коллекционирует гробы.
Баба Вера насмерть разругалась с соседями напротив. Они заняли для своего деда то место на кладбище, которое она присмотрела для себя. Помирились, впрочем, быстро.
— Ай, не откапывать же его теперь, — согласилась баба Вера и предупредила своих, что если они похоронят ее на той половине, где высокие клены, она их с того света проклянет.
— Там же тень, — объясняла она, — цветы на могиле расти не будут. И корни у них — во какие!

С последним гробом бабе Вере повезло. Он простоял в сенях пять лет целым и невредимым. Когда его хозяйке стукнуло девяносто, она сказала домочадцам за ужином:
— Мне пора.
После этого баба Вера пошла в сени, выкинула из гроба сложенные там рыболовные сети и вытащила его из угла.
Потом вернулась в комнату, повязала голову белым платком, улеглась на кровать и сообщила родным:
— Все, завтра я не встану. За мной придут.
— Ну-ну, — сказал сын.
— Ой, мама, — беспечно махнула рукой невестка.
И баба Вера осталась наедине со своими мыслями. Мысли почему-то были вовсе не подобающие случаю. Соседка Люська так и не вернула пятьдесят рублей, одолженные два месяца назад «до завтра». А невестку она забыла об этом предупредить.

Баба Вера успела передумать и про Люську, и про то, что баньку давно не мешало бы подправить, и про то, что без нее сын наверняка покрасит забор той красно-коричневой краской, которая ей так не нравилась, и про многое другое. А за ней все не приходили. Среди ночи она проголодалась. Поворочалась с боку на бок и решила:
— Не помирать же на пустой желудок, — прошлепала к холодильнику, нашла в нем оставшиеся от ужина котлеты и съела две штуки. Там же стояла и бутылка водки, припасенная на поминки. «Они-то себе еще купят, — подумала баба Вера, — А мне небось Там не нальют». Она открыла бутылку, нашарила на полке стопку, налила себе пятьдесят грамм и выпила. «Теперь-то уж усну, наверное»...

Проснулась баба Вера в раю. Светило солнце, приглушенное белыми шторками. За шторками качались силуэты мальв. Где-то беззаботно кудахтали райские птицы. Прямо перед бабой Верой находились райские врата, на них висели ситцевые занавески в синюю клетку. За вратами слышались шаги ангелов. Бабе Вере показалось, что ангелы обуты в кирзовые сапоги. Она задумалась было над этим фактом, но тут раздался страшный грохот, потянуло скипидаром и хриплый ангельский голос смачно выругался. В ту же секунду в комнату ввалился ангел, сильно напоминающий небритой рожей баб Вериного сына, но только почему-то зеленый.

Баба Вера немного удивилась — в ее представлении зелеными бывали только черти.
— Слышь, мать, — загремел зеленый ангел, — Ты уж или помирай давай, или дрова свои убери с дороги. Чуть шею себе не свернул.
Тут только баба Вера поняла, где она видела раньше и эти белые шторки с силуэтами мальв, и эту небритую физиономию. Но огорчиться, что за ней так и не пришли, она не успела, потому что сильно озаботилась судьбой «дров», о которых упомянул сын.
Гроб стоял там, где она его оставила, но был весь залит зеленой краской.
— Вот, — сказал сын, — ты его сюда выставила, я и споткнулся...

— Вам какой? Как в прошлый раз, или что-нибудь новенькое? — спросили в ритуальном агентстве.

В ожидании, когда за ней придут, баба Вера пролежала на кровати неделю. Она смотрела в потолок, молчала и старалась думать о благолепном. На восьмой день от долгого лежания у нее с непривычки заболели бока. Баба Вера неторопливо встала, натянула костюм, загодя заготовленный на похороны, и выбралась во двор. Там она уселась на лавочке, сложила руки на животе и снова попыталась настроиться на благостную волну. Помешали соседские куры, забравшиеся в палисадник.

Пока баба Вера швыряла в них палкой, пока гнала, громко топая ногами, пока объяснялась с их хозяйкой, благостный настрой как-то сам собой прошел.
— Ладно, может быть, завтра получится, — подумала баба Вера.
В ожидании покоя и благодати она просидела на лавочке во дворе еще несколько дней. Потом подумала:
— А чего ж я просто так сижу-то? Пойти, что ль, огород поглядеть. Небось все сорняками заросло... Когда им за этим следить?!

Конечно, Бог все-таки прибрал к себе бабу Веру, — очень умело и деликатно, — но потом. Совсем потом, после того, как у нее в сенях один за другим сгнили еще два гроба.

ЕЩЁ НЕ ВЕЧЕР
1 июня 2023 от Женские истории
Следующим вечером Сергей вернулся с работы, загадочно улыбаясь. Не говоря ни слова, он достал из-за пазухи маленького котенка и опустил его на пол. Нина не могла сдержать улыбки, такой он был потешный...
- Жалко Масяньку, – Нина с нескрываемой жалостью смотрела на кошку. – Почти совсем не кушает. Даже приласкаться не подходит.
Кошка Масяня, которой недавно исполнилось восемнадцать лет, безучастно лежала на коврике, положив голову на передние лапки. Ее и впрямь уже ничего не интересовало, даже любимые крабовые палочки в блюдце оставались нетронутыми.
- А что ты хочешь? – Сергей тоже смотрел на общую любимицу. – Восемнадцать лет - это только для нас начало жизни, а для нее…
- Спасибо, - язвительно отреагировала Нина. – Умеешь ты успокоить и поднять настроение. Муж называется!
- А что я не так сказал? – удивился Сергей. – Уже и в клинику ее возил, и на дачу отдыхать – не хочет она ничего. Нажилась, наверное.
- Что же делать? Она ведь с каждым днем все дальше и дальше от нас. Скоро совсем уйдет, – Нина всхлипнула. - Маша с Ваней из летнего лагеря приедут, а Масяни нет. Представляешь, что будет? Придумай что-нибудь! – она с надеждой взглянула на мужа. – Ты же из любой ситуации выход можешь найти. Как правило не тот, что нужен, но все-таки выход!
- Есть у меня идейка, обсудить надо, – поскреб в затылке Сергей.
- Не томи, выкладывай! – потянула его за рукав Нина.
- Помнишь, что говорила твоя мама, когда мы с тобой поженились? Мол, теперь и умереть спокойно можно. Ведь так?
- Не совсем так, – против воли улыбнулась Нина. – Она говорила, что лучше помереть, чем видеть в супругах у дочери такого охламона.
- Ну, может и так, – смутился Сергей. – Сути это не меняет – помирать она собиралась. И целый год убеждала нас, что ей осталось чуть-чуть.
- А при чем тут моя мама? – напряглась Нина.
- А при том, что, когда родился Ваня – она вдруг передумала. Засуетилась, как молодая, нянчилась с внуком, сюсюкала, мне даже в руки его не давала, говорила, что мужские руки для этого не приспособлены.
- Она говорила, что у тебя руки кривые и растут не из того места, – вставила Нина.
- Да? – удивился Сергей. – Не помню. Зато помню, как она обещала, что как только Ваня пойдет в школу, она передаст его нам из рук в руки и спокойно помрет.
- И что? Не сбылись твои надежды? – съязвила Нина.
- Ну зачем ты так? – Сергей с укоризной взглянул на супругу. – Пусть живет, не жалко. У нас тогда Машенька народилась и тещенька моя снова ожила! Понимаешь, о чем я?
- Вот ты о чем мечтаешь! – возмутилась Нина. - Машеньке в этом году в первый класс идти. Думаешь…
- Да о другом я думаю! – прервал ее Сергей. – Я все про Масяню. Если взять ей на воспитание котенка, может, и она воспрянет, как моя любимая теща – Клавдия Михайловна, пусть она живет еще сто лет, но не лезет мне под кожу!
Следующим вечером Сергей вернулся с работы, загадочно улыбаясь. Не говоря ни слова, он достал из-за пазухи маленького котенка и опустил его на пол. Нина не могла сдержать улыбки, такой он был потешный.
- Откуда такое чудо? – поинтересовалась она.
- У нас в цехе у кладовщицы кошка окотилась месяца полтора назад. И пропала. Кладовщица пристраивает котят, я и взял одного.
Котенок огляделся и, задрав хвостик, деловито потопал в комнату. Увидев Масяню, не раздумывая, подошел к ней и прилег напротив, заглядывая той в глаза.
- Теперь ты будешь моей мамой? – пискнул он.
Масяня с неудовольствием взглянула на малыша:
- Вот уже и замену мне нашли. Не особо и печалятся мои хозяева… - она вздохнула и отвернулась.
Котенок не унимался и упорно старался завладеть вниманием Масяни. То принимался играть ее хвостом, то забирался на нее и пытался покусывать ее ушки.
- Да угомонись ты! – возмутилась, наконец, Масяня. – Приляг, отдохни, непоседа!
- А я не устал совсем, – пищал малыш. – Играть интересно, когда играешь – забываешь, что хочется кушать...
- Так ты голодный? – догадалась Масяня. – Пойдем, я покажу тебе, где есть еда.
Она двинулась в сторону кухни, котенок семенил за ней.
- Вот миски, в одной – влажный корм, в другой - крабовые палочки. Вкусные! Кушай, – кивнула Масяня.
Котенок с жадностью набросился на еду, он так аппетитно принялся чавкать, что Масяня, не удержавшись, тоже слегка перекусила. Котенок, насытившись, принялся скрести лапой пол.
- Эй, проказник! – Масяня слегка шлепнула его лапой. – Ты что это надумал? Пойдем, покажу тебе, где надо справлять свои надобности.
Котенок послушно потопал за ней...
- Ты видела? Нет, ты видела?! – Сергей смотрел на Нину взглядом гения, ожидающего признания.
- Да, Сережа. Кажется, она оживает, – Нина с радостью наблюдала, как малыш деловито прикопал результаты своей деятельности и побежал вслед за Масяней на лежанку.
- Можно мне называть тебя мамой? – зарывшись в теплую шерсть Масяни, уже засыпая, спросил котенок.
- Называй меня лучше бабушкой, – вылизывая малыша, мурлыкнула Масяня.
В субботу Нина была занята праздничным обедом – Сергей поехал встречать детей из летнего лагеря. На обратном пути заедет за мамой, которой не терпелось взглянуть на любимых внучат.
- Ой, какой смешной! – умилялась шестилетняя Маша, разглядывая малыша. – Можно с ним поиграть? Ваня, где наша игрушка?
Подросший Ваня достал «удочку» с плюшевой мышкой и потряс ею перед носиком котенка.
- Что это? – удивился малыш и вопросительно взглянул на Масяню.
- Это игрушка. С ней можно играть. Смотри – вот так! Вот так!
И Масяня, поддев пару раз мышку лапой, кинулась ловить ее, высоко взлетая над полом под звонкий смех Маши.
- Масяня, да тебя и возраст не берет! – изумилась Клавдия Михайловна. – Правильно, тебе некогда помирать. Малыша надо на ноги поставить, да ума ему дать. А вот мне – ох-охо. Провожу Машеньку в школу, да пора собираться…
И, почувствовав скептически-насмешливый взгляд зятя, повернулась к нему:
- Пора! Вот теперь точно пора!
- Даже не думайте, Клавдия Михайловна! – поднял руки Сергей, будто сдаваясь на милость тещи.
- Мама, тут такое дело… - смущаясь, начала Нина. – Я вчера была на приеме в женской консультации... В общем, у нас с Сергеем будет еще один малыш, – она подошла к мужу, который нежно приобняв супругу, прикрыл глаза.
- Ох ты ж, вашу… Ничего себе – новость! – не могла подобрать нужных слов Клавдия Михайловна.
- Если будет девочка, решили назвать Клавочкой, – добавил теще эмоций Сергей.
Когда до Клавдии Михайловны дошел смысл сказанного, округлившиеся глаза ее превратились в хитрые щелочки, собрав по краям добрые морщинки. Она радостно улыбалась:
- Ох, зятек! Охламон ты мой любимый, дай я тебя расцелую! Доченька, не сомневайся, пока я жива, можете рожать, сколько душа пожелает! Дорогие вы мои деточки!
Она растроганно утирала слезы радости:
- Не-ет, не время нам с тобой о покое думать, права я, Масяня? Еще не вечер! Нам надо детей растить, на ноги ставить, уму-разуму учить. Кто их научит, если не мы?
Автор: Тагир Нармухаметов

На даче у Бабеля жило много народу: сам Бабель, его тихая и строгая мать, рыжеволосая красавица жена Евгения Борисовна, сестра Бабеля Мери и, наконец, теща со своим маленьким внуком. Все это общество Бабель шутливо и непочтительно называл «кодлом».

И вот в один из июльских дней в семье Бабеля произошло удивительное событие.

Для того чтобы понять всю, как говорят, «соль» этого происшествия, нужно сказать несколько слов о женитьбе Бабеля.

Отец Бабеля, суетливый старик, держал в Одессе небольшой склад сельскохозяйственных машин. Старик иногда посылал сына Исаака в Киев для закупки этих машин на заводе у киевского промышленника Гронфайна.

В доме Гронфайна Бабель познакомился с дочерью Гронфайна, гимназисткой последнего класса Женей, и вскоре началась их взаимная любовь.

О женитьбе не могло быть и речи: Бабель, студент, голодранец, сын среднего одесского купца, явно не годился в мужья богатой наследнице Гронфайна.

При первом же упоминании о замужестве Жени Гронфайн расстегнул сюртук, засунул руки за вырезы жилета и, покачиваясь на каблуках, испустил пренебрежительный и всем понятный звук: «П-с-с!» Он даже не дал себе труда выразить свое презрение словами: слишком много чести для этого невзрачного студента!

Влюбленным оставался только один выход — бежать в Одессу.

Так они и сделали.

А дальше все разыгралось по ветхозаветному шаблону: старик Гронфайн проклял весь род Бабеля до десятого колена и лишил дочь наследства. Случилось как в знаменитых стихах Саши Черного «Любовь — не картошка». Там при подобных же обстоятельствах папаша Фарфурник с досады раскокал семейный сервиз, рыдающая мадам Фарфурник иссморкала десятый платок, а студент-соблазнитель был изгнан из дома и витиевато назван «провокатором невиннейшей девушки, чистой, как мак».

Но время шло. Свершилась революция. Большевики отобрали у Гронфайна завод. Старый промышленник дошел до того, что позволял себе выходить на улицу небритым и без воротничка, с одной только золотой запонкой на рубахе.

Но вот однажды до дома Гронфайна дошел ошеломляющий слух, что «этот мальчишка» Бабель стал большим писателем, что его высоко ценит (и дружит с ним) сам Максим Горький — «Вы только подумайте, сам Максим Горький!»,— что Бабель получает большие гонорары и что все, кто читал его сочинения, почтительно произносят слова: «Большой талант!» А иные добавляют, что завидуют Женечке, которая сделала такую хорошую партию.

Очевидно, старики просчитались, и настало время мириться. Как ни страдала их гордость, они первые протянули Бабелю, выражаясь фигурально, руки примирения. Это обстоятельство выразилось в том, что в один прекрасный день у нас на 9-й станции неожиданно появилась приехавшая для примирения из Киева преувеличенно любезная теща Бабеля — старуха Гронфайн.

Она была, должно быть, не очень уверена в успехе своей щекотливой задачи и потому захватила с собой из Киева, для разрядки, внука — восьмилетнего мальчика Люсю. Лучше было этого не делать.

В семье Бабеля тещу встретили приветливо. Но, конечно, в глубине души у Бабеля осталась неприязнь к ней и к заносчивому старику Гронфайну. А теща, пытаясь загладить прошлую вину, даже заискивала перед Бабелем и на каждом шагу старалась подчеркнуть свое родственное расположение к нему.

Мы с Изей Лившицем часто завтракали по утрам у Бабеля, и несколько раз при этом повторялась одна и та же сцена.

На стол подавали вареные яйца. Старуха Гронфайн зорко следила за Бабелем и, если он не ел яиц, огорченно спрашивала:

— Бабель (она называла его не по имени, а по фамилии), почему вы не кушаете яички? Они вам не нравятся?

— Благодарю вас, я не хочу.

— Значит, вы не любите свою тещу? — игриво говорила старуха и закатывала глаза.— А я их варила исключительно для вас.

Бабель, давясь, быстро доедал завтрак и выскакивал из-за стола.

Мальчика Люсю Изя Лившиц прозвал «тот» мальчик. Что скрывалось под этим южным термином, объяснить было почти невозможно. Но каждый из нас в первый же день появления Люси испытал на собственной шкуре, что это действительно был «тот» мальчик.

У Люси с утра до вечера нестерпимо горели от любопытства тонкие уши, будто кто-то долго и с наслаждением их драл. Люся хотел знать все, что его не касалось. Он шпионил за Бабелем и нами с дьявольской зоркостью. Скрыться от него было немыслимо. Где бы мы ни были, через минуту мы замечали в листве тамарисков или за береговой скалой насквозь просвеченные солнцем Люсины уши.

Очевидно, от снедавшего его любопытства Люся был невероятно худ и костляв. У него с неестественной быстротой шныряли во все стороны черные, похожие на маслины глаза. При этом Люся задавал до тридцати вопросов в минуту, но никогда не дожидался ответа.

То был чудовищно утомительный мальчик с каким-то скачущим характером. Он успокаивался только во сне. Днем он все время дергался, прыгал, вертелся, гримасничал, ронял и разбивал вещи, носился с хищными воплями по саду, падал, катался на дверях, театрально хохотал, дразнил собаку, мяукал, вырывал себе от злости волосы, обидевшись на кого-нибудь, противно выл всухую, без слез, носил в кармане полудохлых ящериц с оторванными хвостами и крабов и выпускал их во время завтрака на стол, попрошайничал, грубил, таскал у меня лески и крючки и в довершение всех этих качеств говорил сиплым голосом.

— А это что? — спрашивал он.— А это для чего? А из этого одеяла можно сделать динамит? А что будет, если выпить стакан чаю с морским песком? А кто вам придумал такую фамилию — Паустовский, что моя бабушка может ее правильно выговаривать только после обеда? Вы могли бы схватить конку сзади за крюк, остановить на полном ходу и потащить ее обратно? А что, если из крабов сварить варенье?

Легко представить себе, как мы «любили» этого мальчика. «Исчадие ада!» — говорил о нем Бабель, и в глазах его вспыхивал синий огонь.

Самое присутствие Люси приводило Бабеля в такое нервическое состояние, что он не мог писать. Он отдыхал от Люси у нас на даче и стонал от изнеможения. Он говорил Люсе «деточка» таким голосом, что у этого лопоухого мальчика, если бы он хоть что-нибудь соображал, волосы должны были бы зашевелиться на голове от страха.

Жаркие дни сменяли друг друга, но не было заметно даже отдаленных признаков отъезда тещи.

— Все погибло! — стонал Бабель и хватался за голову. — Все пропало! Череп гудит, как медный котел. Как будто это исчадие ада с утра до вечера лупит по мне палкой!

Все мы ломали голову над тем, как избавить Бабеля от Люси и его медоточивой бабушки. Но, как это часто бывает, Бабеля спас счастливый случай.

Однажды ранним утром я зашел к Бабелю, чтобы, как мы условились с вечера, вместе идти купаться.

Бабель писал за небольшим столом. У него был затравленный вид. Когда я вошел, он вздрогнул и, не оглядываясь, судорожно начал запихивать рукопись в ящик стола и чуть не порвал ее.

— Фу-у! — вздохнул он с облегчением, увидев меня.— А я думал, что это Люська. Я могу работать, только пока это чудовище не проснется.

Бабель писал химическим карандашом. Я никогда не мог понять, как можно писать этим бледным и твердым, как железный гвоздь, карандашом. По-моему, все написанное химическим карандашом получалось много хуже, чем написанное чернилами.

Я сказал об этом Бабелю. Мы заспорили и прозевали те несколько секунд, безусловно спасительных для нас, когда Люся еще не подкрался по коридору. Если бы мы не спорили, то могли бы вовремя скрыться.

Мы поняли, что пропали, когда Люся победоносно ворвался в комнату. Он тут же кинулся к письменному столу Бабеля, чтобы открыть ящик (там, как он предполагал, были спрятаны самые интересные вещи), но Бабель ловко извернулся, успел закрыть ящик на ключ, выхватить ключ из замка и спрятать его в карман.

После этого Люся начал хватать по очереди все вещи со стола и спрашивать, что это такое. Наконец он начал вырывать у Бабеля химический карандаш. После недолгой борьбы это ему удалось.

— А-а! — закричал Люся.— Я знаю, что это такое! «Карандаш-барабаш, все, что хочешь, то и мажь!»

Бабель задрожал от отвращения, а я сказал Люсе:

— Это химический карандаш. Отдай его сейчас же Исааку Эммануиловичу! Слышишь!

— Химический, технический, драматический, кавыческий! — запел Люся и запрыгал на одной ноге, не обратив на меня никакого внимания.

— О боже! — простонал Бабель. — Пойдемте скорее на берег. Я больше не могу.

— И я с вами,— крикнул Люся. — Бабушка мне позволила. Даю слово зверобоя. Хотите, дядя Изя, я приведу ее сюда и она сама вам скажет?

— Нет! — прорыдал Бабель измученным голосом. — Тысячу раз нет! Идемте!

Мы пошли на пляж. Люся нырял у берега, фыркал и пускал пузыри. Бабель пристально следил за ним, потом схватил меня за руку и сказал свистящим шепотом заговорщика:

— Вы знаете, что я заметил еще там, у себя в комнате?

— Что вы заметили?

— Он отломил кончик от химического карандаша и засунул себе в ухо.

— Ну и что же? — спросил я. — Ничего особенного не будет.

— Не будет так не будет! — уныло согласился Бабель. — Черт с ним. Пусть ныряет.

Мы заговорили о Герцене,— Бабель в то лето перечитывал Герцена. Он начал уверять меня, что Герцен писал лучше, чем Лев Толстой.

Когда мы, выкупавшись, шли домой и продолжали вяло спорить о Герцене, Люся забежал вперед, повернулся к нам, начал приплясывать, кривляться и петь:

Герцен-Мерцен сжарен с перцем! Сжарен с перцем Герцен-Мерцен!

— Я вас умоляю,— сказал мне Бабель измученным голосом,— дайте этому байстрюку по шее. Иначе я за себя не отвечаю.

Но Люся, очевидно, услышал эти слова Бабеля. Он отбежал от нас на безопасное расстояние и снова закричал, паясничая.

— У-у-у, зараза! — стиснув зубы, проодептал Бабель. Никогда до этого я не слышал такой ненависти в его голосе. — Еще один день, и я или сойду с ума, или повешусь.

Но вешаться не пришлось. Когда все сидели за завтраком и старуха Гронфайн готовилась к своему очередному номеру с «яичком» («Бабель, так вы, значит, не любите свою тещу»), Люся сполз со стула, схватился за ухо, начал кататься по полу, испускать душераздирающие вопли и бить ногами обо что попало.

Все вскочили. Из уха у Люси текла мерзкая и темная жижа.

Люся кричал без перерыва на одной ужасающей ноте, а около него метались, вскрикивая, женщины.

Паника охватила весь дом. Бабель сидел, как бы оцепенев, и испуганно смотрел на Люсю. А Люся вертелся винтом по полу и кричал:

— Больно, ой, больно, ой, больно!!

Я хотел вмешаться и сказать, что Люся врет, что никакой боли нет и быть не может, потому что Люся нырял, набрал себе в уши воды, а перед этим засунул себе в ухо...

Бабель схватил под столом мою руку и стиснул ее.

— Ни слова! — прошипел он. — Молчите про химический карандаш. Вы погубите всех.

Теща рыдала. Мери вытирала ватой фиолетовую жидкость, сочившуюся из уха. Мать Бабеля требовала, чтобы Люсю тотчас везли в Одессу к профессору по уху, горлу и носу.

Тогда Бабель вскочил, швырнул на стол салфетку, опрокинул чашку с недопитым чаем и закричал, весь красный от возмущения на невежественных и бестолковых женщин:

— Мамаша, вы сошли с ума! Вы же зарежете без ножа этого мальчика. Разве в Одессе врачи? Шарлатаны! Все до одного! Вы же сами прекрасно знаете. Коновалы! Невежды! Они начинают лечить бронхит и делают из него крупозное воспаление легких. Они вынимают из уха какого-нибудь комара и устраивают прободение барабанной перепонки.

— Что же мне делать, о господи! — закричала мадам Гронфайн, упала на колени, подняла руки к небу и зарыдала.— О господи, открой мне глаза, что же мне делать!

Люся бил ногами по полу и выл на разные голоса. Он заметно охрип.

— И вы не знаете, что делать? — гневно спросил Бабель.— Вы? Природная киевлянка? У вас же в Киеве живет мировое светило по уху, горлу и носу. Профессор Гринблат. Только ему можно довериться. Мой совет: везите ребенка в Киев. Немедленно!

Бабель посмотрел на часы.

— Поезд через три часа. Мери, перевяжи Люсе ухо. Потуже. Одевайте его. Я вас провожу на вокзал и посажу в поезд. Не волнуйтесь.

Теща с Люсей и Бабелем уехала стремительно. Тотчас же после их отъезда Евгения Борисовна начала без всякой причины хохотать и дохохоталась до слез. Тогда меня осенило, и я понял, что история с киевским светилом была чистой импровизацией. Бабель разыграл ее, как первоклассный актер.

С тех пор тишина и мир снизошли на 9-ю станцию Фонтана. Все мы снова почувствовали себя разумными существами. И снова вернулось потерянное ощущение крепко настоянного на жаре и запахе водорослей одесского лета.

А через неделю пришло из Киева письмо от тещи.

«Как вы думаете? — писала она возмущенно.— Что установил профессор Гринблат? Профессор Гринблат установил, что этот негодяй засунул себе в ухо кусок химического карандаша. И ничего больше. Ничего больше, ни единой соринки. Как это вам нравится?»

©️ Константин Паустовский.

А давайте я вам про хорошее расскажу?
  Пришла сегодня на почту. У меня есть любимое почтовое отделение, там, например, работает девочка офигенная- вся в наколках, пирсинг на всех видимых частях- в носу, на брови, на губе, в ушах тоннели, короче, есть на чем глазу задержаться. Но она такая клевая, вежливая,  спокойная всегда, что на нее даже бабуси не рефлексируют.
   Но сегодня не про девочку, сегодня как раз про бабусю. Сижу я за столом, готовлю письма счастья к отправке противным сторонам. И тут заходит мужчина, ведет под локоток бабусю, доводит ее до стульчика и идет занимать очередь. Бабуся пришла за пенсией.
  Это просто восторг, товарищи, реально. Не бабуся- пожилая дама,  еле-еле переставляла ноги, но при этом выглядела как кинозвезда 30-х годов прошлого века: шляпка кокетливо сдвинута на бок, пальто приталенное и на плечах лисица возраста примерно самой дамы, ботиночки хоть и на плоском ходу, но начищены и ухожены, на ручках перчатки, в руках ридикюль с ручной вышивкой!
   Пока я неприлично пялилась на этот эталон стиля, дама присела на соседний со мной стул. Достала телефон, очень величественно безупречным бордовым маникюром (!)  тыцнула в него и надиктовала голосовое «покорнейше прошу извинить, но я занята, перезвоню вам позже».  Через минутку ей кто-то позвонил, и она по памяти надиктовала список продуктов из 10 позиций, с непременным пояснением, что творог должен быть свежим, а сметану нужно не менее 20 % жирности, да-да, деточка, и груши Конференция помягче!
   Тут ее окликнула почтовая тетенька, мол, подойдите, распишитесь за получение. Дама сделала ручкой такой королевский жест, «деточка, подойдите ко мне, будьте любезны, мне тяжело стоять». «Деточка» лет около 50  немедленно подошла сама и сама все поднесла.
   Закончили мы свои делишки с дамой одновременно, столкнулись в дверях. А вы представляете, что сегодня на улице, с учетом первого суточного снегопада и  ночного минуса?  Одно неловкое движение, и дама рассыплется в прах и кружева, накрывшись шляпкой. В общем, я предложила помочь, мы с ее провожатым бережно обняли с двух сторон  и буквально почти перенесли до машины, ну, метров 5-10.
  - спасибо вам, деточка, вы так любезны!
- ну что вы, на здоровье, мне не сложно, это честь помочь такой элегантной и красивой женщине.
- Ах, милая, спасибо, видите, ноги уже не слушаются, не то, что раньше. Я еще год назад танцевала, а сейчас еле хожу.  Видимо, пора и честь знать, мне ведь уже 96 стукнуло.
Она, я думаю, рассчитывала на вау-эффект, и получила его, у меня на лице, видимо, было написано капслоком ОХУЕТЬНЕВСТАТЬ . Ну, реально, максимум 75, если придираться.
- Вы изумительно выглядите! Здоровья вам и всего доброго!
    Ну, вы представляете? Мне лень лишний раз причесаться, а тут воплощенная почти вековая элегантность, на почту нарядилась. По моим ощущениям, она села в машину, потрепала своего пажа по подбородку и сказала «трогай, мальчик! Едем к гусарам, я пенсию получила»!
Людмила Кнеллер

Galina

Про ноябрь

Ноябрь. С ним сразу все ясно. Разве может быть хорошим месяц, который начинается с «но». А в английском вообще с «no». Оставь надежду всяк сюда входящий.

Я бы вообще переименовал ноябрь в ноябль. 1 ноябля. 2 ноябля. С точки зрения звукописи так честнее.

Достать чернил и плакать — про него. Классик ошибся на пару месяцев.

В ноябре миром управляет ученик. Ноябрю все сигналят: проезжай быстрее.

Мокрый снег — такое мог придумать только Босх. Не Бог, я уточняю, а Босх. Наши лица утром в ноябре — Мунк. В ноябре Босх с Мунком пляшут канкан. Такое даже представить жутко, а мы в этом живем.

В ноябре я перехожу в режим хокку. Стараюсь замечать красоту мелочей.

Прислушиваюсь к тихой музыке повседневности. В ноябре гоним эндорфины из чего попало, выжимаем по капельке. Вот яичница-глазунья. Идеальный желтый. Желток словно подернутый слезой. Кристаллик соли на нем. Сколько в этом желтом жизнерадостности, оптимизма, надежды. Обычно жена делает мне глазунью из двух яиц. Так что эффект умножаем на два.

Или автобус, которого долго ждал. Он подъезжает, улыбаясь одними фарами. Не замечали? Долгожданные автобусы всегда так подъезжают.

Джо Дассен. Это обязательно. Натощак три раза в день. Этим голосом запело бы море, если бы море умело петь.

В ноябре человек начинает гнездиться. Дом приобретает особое значение. Обычно на ноябрь я планирую покупку новой настольной лампы. Напоминаю, что ёжик вышел из тумана именно на свет лампы, пересмотрите внимательно.

В ноябре нагрузка на кота резко увеличивается. В ноябре коты выполняют функцию упаковочной пленки с пузырями. Котов взбивают как подушки. Коты терпят — понимают: они отрабатывают за год.

Ну, и не забываем обниматься. Чтобы злой ветер не унёс нас по одиночке. Объятья — кратчайшее расстояние между двумя людьми. Электричество души передаётся через руки. Замыкаем цепь.

ОН ВСЕ УВИДИТ..
Не ищете Бога в церкви, его там нет!
Не просите его о помощи, кидая откупные в жертвованный ящик. Не ждите его благодати, смотря в небо. Он не там!
Он в глазах бездомной собаки, замерзающей в сугробе возле Вашего дома. Он живет в слезах матери, просящей деньги на спасение ребёнка. Он в лежащем на улице старике, которого Вы переступили. Он в сердцах брошеных и забытых детей. Он в страхе и боли зверей на бойнях. Он всегда там, где Вас, как правило, нет!
Но он обязательно услышит Вас в милосердии. Он увидит Ваши добрые дела. Он распознаёт чистую душу и защитит.
Но не сетуйте на его отсутствие и не плачьте горькими слезами, когда выбор Ваш - свеча в церкви, а не спасение в себе человека.
/Марина Бойко/

Урок сексуального воспитания для папы
Был вечер. Тихий семейный вечер в штате Нью Джерси. Жена возилась на кухне, мы с дочкой смотрели телевизор. Фильм подходил к концу. Негодяи были убиты, герой и героиня выяснили отношения, и теперь на экране назревал заключительный поцелуй.
Я покосился на дочку. Лапонька моя, малышка моя родная, она взволнованно жевала potato chips, глядя в телевизор своими наивными, широко открытыми глазами. Ей было двенадцать лет. Счастливое невинное детство, ещё не тронутое ржавчиной человеческих пороков. Я сказал:
— А теперь спать, детка. Пожелай папочке спокойной ночи.
— Папочка, — заныла детка, — можно я досмотрю?
— Нельзя, кисонька. Это фильм для взрослых. Вот вырастешь большая — тогда и досмотришь.
— Ну папочка, ну пожалуйста! Чуть-чуть осталось. Видишь, они уже целуются. Дальше они будут делать секс, но этого по телевизору не показывают. Значит, кино кончается.
Я фальшиво закашлялся.
— Что ты имеешь в виду, деточка?
— Секс? — наивно переспросила дочка, хрустя чипсами. — Ты разве не знаешь? Ну, сначала они целуются. Потом они начинают возбуждаться. Кровь приливает к их половым органом. У мужчины возникает эрекция. И они делают секс.
Я почувствовал, что у меня приливает кровь к голове. Во рту пересохло...
— Половой акт заканчивается оргазмом, — продолжала щебетать моя деточка. — При этом у мужчины выливается сперма. У женщины оргазм бывает не всегда. Статистика показывает, что почти половина женщин никогда не испытывает оргазма.
— Боже мой! — прошептал я. — Откуда ты всё это знаешь?
— Как откуда? В школе проходила. А ты разве не изучал секс в школе?
— Как тебе сказать. — Я с трудом перевёл дух. — Теоретически — нет. Я ведь учился в советской школе. Там это называется "не товарищеское отношение к женщине".
— Как сложно! А советские мальчики и девочки делают не товарищеское отношение к женщине?
— М-м-м… Иногда. Но в школе не проходят.
— И ты не проходил?
— Нет, конечно.
— Бедный папочка! — Её наивные детские глаза смотрели на меня с искренним сочувствием. — Значит ты совсем не образованный! А как же в Советском Союзе изучают секс?
— Кто как. По рисункам на стенах общественных уборных. По рассказам дворовых хулиганов.
— А что, в Советском Союзе только хулиганы делают секс?
— Нет, деточка, — сказал я терпеливо. Делают все. Даже члены коммунистической партии. Просто… как бы тебе сказать… просто об этом не говорят вслух. Понимаешь?
— Не очень, — вздохнула дочка. — Мне, например, нравятся наши уроки по sex education. Они очень интересно проходят. Вначале обычно бывает лекция, а потом…
— Практические занятия? — спросил я, холодея.
— Вроде. Мы решаем задачки.
— Ага, — обрадовался я. — Задачки мы тоже решали. Из трубы А выливается, в трубу Б вливается…
— Что выливается? — не поняла дочка. — Нет, у нас другие задачки. Вот, например такая, послушай. Интересно, как ты её решишь. Девочка по имени Абигаль отделена от своего бойфренда Грегори рекой, в которой кишат аллигаторы. Капитан яхты Синбад предлагает Абигаль перевезти её на другой берег, но только если она согласится иметь с ним секс. Абигаль сначала колеблется, но потом делает секс с Синбадом и после этого воссоединяется со своим бойфрендом Грегори. И они делают секс. Но потом, когда она рассказывает Грегори, какой ценой они воссоединилось, тот приходит в негодование и бросает Абигаль. Она в отчаянии. Тут другой парень по имени Слэг, возмущённый поведением Грегори, избивает его. Абигаль приходит в восторг и влюбляется в Слэга. И они делают секс. Спрашиватся в задаче: кто из героев этой истории самый нравственный?
— Сложная задача, — уныло сказал я. — По-моему — аллигаторы.
— Ах, ну тебя, папа!
— Хорошо, хорошо, не сердись. А что по этому… по education вам на дом тоже задают?
— А как же. Недавно было такое домашнее задание: придумать и изобразить в картинках приключения пениса. Интересно, правда?
— Чрезвычайно. И что ты нарисовала?
— Много всего. Пенис скачет по прериям на диком мустанге. Пенис сражается с американскими корпорациями за чистоту окружающей среды. Пенис похищает принцессу Пусси…
— Ой, вэй из мир!
— Что с тобой, папочка? У тебя болит голова?
— Нет, нет, ничего. Ты получила хорошую отметку?
— Да. Учитель сказал, что у меня прекрасный художественный вкус и тонкое чувство взаимоотношения полов.
Она помолчала, видимо дожидаясь похвалы. Я тоже молчал, подавленный свалившимся на меня несчастьем. Она сказала:
— А на следующей неделе мы начнём проходить оральный секс.
— Какой, деточка?
— Оральный. Ну, от слова oral.
— Ага. Устный секс, что ли?
— Какой ты, папочка. Прямо, как ребёнок. Ну, оральный, понимаешь? Ты этого тоже не проходил в школе?
— Видишь ли, деточка, — сказал я, краснея от собственного тупоумия, — я тебе уже объяснял, что в советской школе ничего такого… м-м-м… сложного не проходят. Там проходят марксизм. Политэкономию. В крайнем случае — ботанику. Мальчики и девочки там называются комсомольцами и комсомолками.
— А что, папочка, комсомолки не делают оральный секс?
— Как это не делают! — обиделся я за своих бывших соотечественниц. Ещё как делают!
Тут прямо над моей головой раздался внятный голос жены:
— А ты откуда знаешь, скотина?
Оказалось, что она вышла из кухни и теперь стояла рядом, вытирая руки об фартук и прислушиваясь к разговору.
— Нет, нет, я не знаю! — в страхе закричал я. — Просто хулиганы рассказывали. А также читал в книжках.
— В каких это, интересно, книжках? Уж не в уставе ли ВЛКСМ?
В этот момент, на моё счастье, в кухне что-то зашипело, забурлило, в гостиную потянуло гарью, и жена бросилась обратно.
— Лапонька, — сказал я дочке. — Давай лучше поговорим про что-нибудь ещё. Про литературу, например. Или про музыку.
— Давай, папочка. По литературе мы проходим Оскара Уайльда. Он был гомосексуалистом. А по музыке…
— Не надо про музыку, — сказал я, во-время вспомнив о Чайковском. — Ложись спать.
— Хорошо, папочка.
— Она двинулась к себе в спальню, но вдруг остановилась, осенённая какой-то новой мыслью. На её нежном детском челе пролегла мучительная морщина неразрешённой проблемы.
— Папочка, — сказала она. — Если в Советском Союзе не проходят секс, то как же они объясняют детям, откуда они взялись?
— Известно как. Что принёс аист. Или нашли в огороде.
— Но ведь это неправда! — Её наивные глаза раскрылись ещё шире. — Неужели они обманывают детей?
— Ах, деточка, — вздохнул я. — Если бы только детей!
— Какой ужас! Бедный мой папочка! — Она взяла меня за руку и соболезнующе заглянула мне в лицо. — Знаешь, что? Если ты чего-нибудь не знаешь, ты спрашивай у меня. Не стесняйся.
— Хорошо, лапонька. Спасибо. Непременно. Спокойной ночи.
Мы расцеловались. Я пошёл принимать валидол.
Александр Матлин