Зеленое море тоски.

Лев Рубинштейн о коллективной немоте

На следующий день после нижегородской трагедии…

Вот я написал слово «трагедия» и пришлось сделать паузу, потому что я вдруг ощутил, насколько обессмыслилось это слово, насколько оно растеряло, растрясло по неровным дорогам истории свою живую энергию.

«Трагедия повторяется в виде фарса», — цитируют по всякому поводу все кому не лень. Не знаю, насколько похожа на фарс фактура наблюдаемого нами, переживаемого нами, обтекающего нас времени.

По-моему, не очень. Если уж и дальше мыслить в жанровых категориях, — а мы с вами, если вы заметили, очень это любим, — то ВОТ ЭТО ВСЕ, несмотря на вполне шекспировские масштабы леденящих душу событий — на отравления, войны, удержания заложников, эпидемии, убийства, самоубийства, — трудно назвать трагедией. Как минимум потому, что трагедия предполагает катарсис. В данном же случае он, катарсис, не то чтобы никак не получается, но он даже никем и не предусмотрен.

Здесь не трагедия, нет. Здесь мы имеем дело скорее с чем-то вроде черной комедии.

Не надо только говорить, что сравнение с комедией в данном случае кощунственно. Ничуть это не кощунственно. Говоря о комедии, я не имею в виду, что происходящее сколько-нибудь смешно. Еще чего не хватало! Я имею в виду лишь то, что на этой сцене трагедийные сюжеты разыгрываются комическими актерами, в комических костюмах и в комических декорациях.

А люди-то страдают и гибнут по-настоящему. А человеческие судьбы-то ломаются через державную коленку по-настоящему. А неостановимая работа по массовому растлению не слишком оформленных человеческих душ ведется по-настоящему.

Жанры жанрами, а метафоры метафорами, но мы ведь, говоря время от времени о том, что кто-то «сгорел на работе», кто-то «загорелся идеей», а кто-то ради чего-то «готов пойти на костер», не подразумеваем же при этом, что такое бывает по-настоящему, буквально.

Как видим, бывает…

Но и это, кажется, не стало трагедией. А слова «В моей смерти прошу винить Российскую Федерацию» остались словами, обсуждаемыми, осуждаемыми, стремительно утекающими в рыхлый грунт повседневной нашей тоски, привычной, как привычный вывих.

Зимой далекого 1969 года, примерно через полгода после советского вторжения в Чехословакию, сквозь злобное шипение радио-глушилок до нас донеслась ужасная весть. В Праге, на Вацлавской площади, в знак протеста против оккупации Чехословакии войсками Советского Союза и других стран Варшавского договора студент философского отделения Карлова университета Ян Палах совершил самосожжение. Существенно позже я узнал о страшной подробности. Я узнал, что перед тем, как облить себя горючим и поджечь на себе одежду, он, глотнув концентрированной кислоты, сжег себе гортань. Это чтобы крик его никому не был слышен.

Это была настоящая, классическая трагедия. А наглядный, вещественный след несомненного и мощного катарсиса, испытанного Чехословацким обществом, можно наблюдать и сегодня. Для этого достаточно прийти на Вацлавскую площадь, на то место, где сгорел юный идеалист, и увидеть там очень выразительный, очень человеческий памятник ему, его искупительной жертве.

А вокруг нас нет, не трагедия. Вокруг нас о чем-то поет зеленое море тоски. «Тоска» это тоже вроде как такой особый жанр. Жанр, в котором мы все мастера, все авторы, все исполнители, все зрители и все рецензенты.

В этой чудовищной истории с самосожжением Ирины Славиной неизвестно еще, что страшнее — сам этот запредельно отчаянный жест или эта пронзительная и тоже, в общем-то, отчаянная коллективная немота, это тоскливое оцепенение. Не надо только думать, что я кого-то осуждаю. А если и осуждаю, то — ничуть не меньше, чем прочих — и самого себя. Потому что и я сам, и мы все — эта самая Российская Федерация и есть. И именно нас с вами сгоревшая заживо женщина в своей гибели и обвинила. И была — признаемся — права.

Об этой не столько скорбной, сколько прискорбной немоте я собирался сказать в самом начале, но споткнулся о слово «трагедия».

В общем, на следующий день после нижегородской… ну ладно, все же трагедии, я встретился со своим давним и милым сердцу приятелем. Мы давно не виделись, поэтому разговор, как всегда бывает в таких случаях, фривольно перепрыгивал с темы на тему и с объекта на объект. Мы, кажется, успели коснуться всего — своих семейных обстоятельств, общих друзей, стихов, прозы, погоды, пандемии, текущих политических новостей…

Потом мы тепло распрощались, торжественно пообещав друг другу не пропадать, звонить, писать, напоминать о себе, передавать друг от друга сердечные приветы своим женам.

Когда я шел домой и не без удовольствия вспоминал наши разговоры и темы этих разговоров, с некоторой легкой горделивостью думая о том, какие же мы с ним все-таки остроумные и наблюдательные ребята, я вдруг сообразил, что о том самом, о чем безусловно мучительно думал каждый из нас уже второй день, то есть о том самом ужасном событии предыдущего дня ни я, ни он не произнесли ни одного слова.

Почему? Думаю, по той же примерно причине, по какой чуткие и деликатные люди в своих общениях стараются без практической необходимости не упоминать о занимающих почти все пространство их мозга и души безнадежных диагнозах — друг друга, своих собственных, своих родных, своих знакомых, своей страны, своего времени…

Дмитрий Ольшанский

Трагедия Армении и трагикомедия Белоруссии - это две истории с одним сюжетом.

А сюжет этот состоит в том, что послесоветские общества отказываются понимать что-то очень простое и очень важное - что у них нет другого пути, кроме как с Россией, к России или в России.

Так, унизительный и душераздирающий мир в Карабахе - стал неизбежным следствием глупейшей, нарциссической, самоубийственной политики ереванского Навальняна, который решил, что надо выбрать фантазийный "европейский путь", и что дон Корлеоне ему не начальник, потому что у него есть американская и французская полиция.
И где она? Что, сынку, помогли тебе твои Макроны?

А ведь если бы Никол Навальнян - вместе со всей тамошней примодненной тусовкой - здраво оценил свои силы, если бы имел не только тщеславие и понты, но и, громко выражаясь, родину любил, он бы на второй день войны ушел в отставку, а во власть, хоть бы и путем создания диктатуры, в такие дни это неважно, надо было поставить людей строго по списку из Москвы.

И тогда - нет, Азербайджан бы не победили, Баку бы не взяли, но отдали бы парочку пограничных районов, и тем отделались бы на ближайшие годы, а дальше уже сделали бы выводы из произошедшего.

Но не захотели.
Гордость душила. Гонор.
Вот и результат.

Россия все равно помогла, но уже - не сохранить более-менее статус-кво, а всего лишь избежать окончательного разгрома и геноцида.
Спасибо европейскому пути.

И то же самое - но только в жанре фарса - произошло в Минске.
Сколько было шуму: Тихановская ставит ультиматум преступному режиму! Всеобщая забастовка! Чаушеску-Лукашеску! Мы такие прекрасные, диктатор завтра сбежит!

И где все это?
Где эта горе-революция?

А ведь если бы противники Лукашенко вместо дурацких бчб-флажков прицепили бы флаги России, если бы присягнули московскому царю, а не Речи Посполитой и Великому княжеству Литовскому, если бы дали понять Москве, что все их претензии касаются только ротации должностей, а все остальное - ОДКБ, русский язык, военные объекты Кремля, Таможенный союз, что там еще? - все остается строго неприкосновенным, - ну, им бы, конечно, не дали устроить свержение Чаушеску и Каддафи, но в этом случае уже сейчас в Минске был бы назначен премьер-министр из оппозиции, и набирала бы силу какая-то альтернативная партия, и Батька скоро отправился бы на рублевскую дачу, со всеми положенными орденами и аплодисментами.

Потому что как он ни силен, а Россия сильнее.

Но не захотели.
Хотели, чтобы европейский путь, бчб, Польша и писательница Алексиевич.

Что ж, как угодно.

А всего-то надо выучить бывшим советским людям: великая, сверкающая, блистательная заграница не поможет.
Денег не даст, и уж тем более воевать не придет.
Прошли те времена, когда Америка теряла призывников в Корее и Вьетнаме, а Париж и Берлин щедро дотировали Варшаву и Ригу.

Заграница улыбается, заграница гладит по голове, заграница говорит красивые слова, заграница может даже санкции ввести - бессмысленные, впрочем.
Но, повторяю, ни финансировать вас, ни умирать за вас - она не будет.

А Россия - могла бы.
Потому что она - не заграница.
Может, кстати, и зря. Может, не надо. Но это уже другой вопрос.

Очень жаль, что Белоруссия и Армения упали в эту яму.
Я всегда был уверен, что уж они-то - в отличие от Украины и Грузии, с которыми дело обстоит точно так же, но говорить уже давно незачем и не о чем, - отлично знают, что дважды два четыре, Волга впадает в Каспийское море, а слушаться надо Москву.

Но я ошибся.
И хорошо бы, конечно, чтобы белорусы и армяне больше не ошибались.

Но медведь - он далеко, он в берлоге, он то ли спит, то ли глухо рычит, а разноцветные фантики, бусики, зеркальца, ласковые болотные огоньки - они тут, они светятся и манят чем-то нездешним, чем-то заграничным.

Так что давайте говорить честно: надежды на отрезвление нет.

Сценарий один и тот же. Тихановскую покрасить, косу пашеничную прицепить-будет копия Юли.

Дмитрий Ольшанский

Пропагандисты сейчас много и страстно рассказывают о храбрости Навального, который дал себя арестовать сатрапам режима.

Смотрите, вот истинно героический человек, и пусть волнуются ваши сердца!

Ну а мы волноваться не будем - и поговорим о храбрости.
Дело в том, что смелое поведение бывает бесспорным, спорным и очень сомнительным - и зависит вся эта классификация от одного-единственного момента: как эти поступки соотносятся с другими людьми. С судьбой ближнего.

Бесспорная смелость состоит в том, что человек рискует собой, чтобы спасти кого-то еще.
Вытащить ребенка из реки, старушку из горящего дома, раненого с поля боя.
Тут обсуждать нечего. Это просто добро, да и все.

Спорная смелость - это когда человек рискует собой, чтобы добиться победы в каком-нибудь общем деле, без особого сострадания и гуманизма, а просто во имя того, чтобы наши прогнали ваших.
Например, если командир увлекает солдат за собой в атаку - это идеальный пример..
Почему это спорная смелость? Потому что наше отношение к ней слишком зависимо от того, разделяем ли мы цели этой борьбы, этой войны.

Так, если в атаку смело идет дивизия СС "Лейбштандарт Адольф Гитлер" - все ли на противоположной стороне захотят восхититься ее мужеством на поле боя? Не факт.

И, наконец, смелость сомнительная.
Это когда человек рискует собой - для себя же любимого, чтобы выиграть тот приз, который дадут ему лично, и только в том случае, если он будет играть по-крупному.

Пилоты Формулы-1, которые несутся на бешеной скорости к миллиону долларов, претенденты на первое место в каком-нибудь профессиональном мордобое, альпинисты, штурмующие книгу рекордов, авантюристы, решившиеся на аферу, грозящую в случае разоблачения длинным сроком и, наконец, брутальные гангстеры и самовлюбленные политики, атакующие своих старших конкурентов, как молодой волк Акелу, чтобы доминировать и красоваться на их месте, - все они действительно рискуют жизнью, здоровьем, свободой, буквально всем.

Но много ли другим людям пользы от этой адреналиновой гонки тщеславия и жажды славы и власти?

Борис Ельцин в 1991 году ликвидировал огромное государство и разделил русский народ - лишь бы только выпихнуть, выпихнуть из Кремля ненавистного Горбачева и воцариться любой ценой. А ведь Горбачев, если бы не был таким слабым правителем, мог бы сделать с ним многое - равно как и ГКЧП за несколько месяцев до. Ельцин, тем не менее, шел на этот риск, поскольку неистово рвался к власти. Заодно, кстати, он ездил в автобусе, показывая, что номенклатура, мол, жирует, а он - "не такой".
И?
Сделала ли Россию счастливой его смелость?

Ну а теперь мы смотрим другой вариант той же пьесы.
Рисковое поведение Навального не имеет никакого отношения к спасению других.

Ни разу не было такой истории, чтобы он рискнул всем, что у него есть - ради кого-то. Он не вставал на пути ковша застройщиков, не мешал сократить школу или больницу, и даже в самый черный день новейшей русской истории - а этот день, напомню, второе мая, - глаза его были сухими, и никаких героических поступков он совершать не пытался, это делали совсем другие люди.

Что же касается риска во имя общего дела, то я рекомендую ознакомиться с неосторожными рассказами нашей intelligentsia - а она таких признаний сделала очень много в разные годы, и даже сейчас нет-нет, да и прорывается у них, - о том, способен ли Навальный работать на какое-либо общее дело или только на себя.

Увы, он известен именно в кругу своих единомышленников - как сектантский коуч, сбрасывающий конкурентов в канаву, а вовсе не как командир армии, готовый держать фронт вместе со всеми.   
Зато риск во имя собственного торжества и господства  такого масштаба, которое просто нельзя получить более занудными способами - это тот самый случай.

Знаете, мне как-то случилось читать у одного богослова - возможно, это был Клайв Льюис или Честертон, - что человек, всерьез одержимый гордыней, - это такой подарок для черта, что тот взамен охотно избавляет своего клиента от некоторых менее серьезных грехов.

В истории России двадцать первого века уже был такой отчаянный честолюбец - это Ходорковский, который мог вовремя убежать в эмиграцию, но был так захвачен мечтой об абсолютной власти, что отказался бежать.

Это было смело, конечно. Но симпатичны ли были эти амбиции мятежного барона из Менатепа, честным трудом, как известно, сколотившего состояние в девяностые годы, и после этого решившего, что ему, пожалуй, и этого мало.
Не могу так сказать.

Ну а Навальный еще больше любит трон, и еще больше любит себя на этом троне - так любит, что даже тюрьма - это для него это разумная цена за то, чтобы однажды дорваться.

Надеюсь, судьба не даст ему то, чего он хочет, и в будущем мы будем зависеть от людей более трезво оценивающих себя - и не таких жадных до власти.

Ну а пока рекомендую взять тряпочку, аккуратно вытереть слюни восторга - и наблюдать за тем, как жизнь редактирует гордеца.

Дмитрий Ольшанский
   
Как можно было бы определить подземную, глубинную причину волнений января 2021 года?
Повод известен: ведущий политических дебатов в клубе "Гоголь" (ох, юность моя!) и его приключения (ох, Хлестаков!)
А если причина?

Страстные разговоры про "свободу" и "достоинство" оставим пропагандистам.
Во-первых, когда вы деретесь на улице с полицейскими, фотографируетесь в автозаках и отделениях, а также изрыгаете тонну брани на действующую власть в социальных сетях - вы живете в свободном обществе. Проблемном, может быть, и весьма несовершенном, но свободном.

Общество же несвободное - это где вы внезапно перестаете драться и ругаться, и вам уже так все нравится, и вы так счастливы, вы просто жить спокойно не можете, так обожаете дорогого вождя, и потому вы сообщаете об этом каждому, и аплодируете, аплодируете, никак не можете перестать аплодировать от восторга.

Ну или хотя бы как в нынешней Америке, где нет государственного тоталитаризма, но есть жесточайший порядок, созданный частными структурами: попробовал, к примеру, Спайк Ли сказать, что Вуди Аллен - большой режиссер, и не так уж важно, кто там что по его поводу etc., так уже на следующий день что-то удивительное случилось - и Спайк Ли униженно сообщил, что он раскаивается за свое необдуманное выступление, оскорбившее жриц "разнообразия".
Вот это я понимаю - несвобода.
А тут что? Так, жидкая водичка.

И если даже обойтись без сравнений, то в России за последние как минимум 28 лет было столько всего, было такое количество разных скандалов и злоупотреблений со всех сторон, что жаждущие "свободы" как образцовой политической процедуры какого-нибудь швейцарского или британского типа уже давным-давно должны были или привыкнуть, или уехать, или пасть смертью храбрых на баррикадах - в знак протеста, например, против Чурова 2011 года или коробки с ксероксом 1996 года, - но утверждать именно сейчас, что они узрели что-то уникальное, что-то новое, - але, гараж, врать-то не надо.
Все как было, так и остается. Сомнительно и суетливо, несколько по-мексикански, но - ужас, а не ужас-ужас-ужас, живем.

Так что никакой "несвободы" тут не случилось - такой, что ее не было раньше.

Ковидный кризис?
Есть такое дело. Однако система ограничений у нас - одна из самых мягких, да и те веселые ребята, чьи сердца требуют перемен, - это совершенно не та публика, которой близок лозунг "долой карантины, долой прививки, долой чипирование и пять джи". С этими тезисами выступают как раз всемирные консерваторы.

Далее, бедность.
Это - огромная беда, но дело в том, что те люди, которым приходится хуже всего именно в этом смысле, - они не бегают по улицам в капюшонах. Они выживают.
А те, кто бегают, - есть у меня большие сомнения, что они же и отвечают перед близкими и коллективным господином мытарем за коммуналку, налоги, маленьких детей, пенсионеров, больницу, сиделку, няню, уборку etc.
Что-то мне подсказывает, что они снимают комнату в квартире на пятерых, слушают своего Оксимирона и Моргенштерна, пьют пиво и наслаждаются беззаботностью. Впрочем, сессия бывает завалена, но как-нибудь досдадим.

Далее, жажда событий.
Есть хлеб - и есть зрелища, и те, кому больше нужны зрелища - они требовательнее и капризнее тех, кому не хватает хлеба.
Им, разумеется, поднадоело, что русская жизнь первой четверти двадцать первого века так пленительно, так сказочно заунывна, что в ней так мало больших событий и крутых перемен, - какое счастье! - но им хочется, чтобы пыщ, пыщ, бежит матрос, бежит вейпер, едет комиссар на моноколесе, ура, сдавайся тиран, мы гоним в светлое бэ.
Желание очень простодушное, но понятное и, может быть, неизбежное.
Тем не менее, его маловато. Хочется, да перехочется. Сама по себе тоска по урагану еще не приводит к арестам, уголовным делам, оцеплениям и смерчу на горизонте. Тосковать можно долго, сладко и безуспешно.

Я думаю, что очень существенный, но при этом невидимый, как ему и положено, фундамент происходящего безобразия - это абсолютно безумная, наркоманская, но при этом упорная и принципиальная политика нашего государства по стягиванию всех ресурсов страны в одну, ну, в несколько точек на большой карте.

Философия начальства такова: пусть все деньги, вся работа, вся учеба, все вообще возможности - и, значит, все активные люди от восемнадцати до тридцати пяти годов - собираются прежде всего в Москве, и еще в Питере, Екате, Новосибе, Ростове, Нижнем, и еще в трех-пяти локациях.
А остальное? Ну, пусть как-нибудь так, знаете ли. Как получится.

И эта безумная, эта, повторяю, наркоманская политика - приводит к тому, что в нашей очень немолодой и очень консервативной России образуются этакие огромные детские сады, грандиозные острова затянувшегося пубертата, которые буквально переполняют гормоны, словно бы мы и не дома, а где-то в арабском мире или в русской деревне перед революцией, разве что эта молодежь несколько помягче той.

У этих вечных студентов факультета саморазвития и осознанности нет собственности.
У них нет поблизости старших - те остались там, откуда они приехали.
У них нет сбережений, пока еще нет ипотеки, и очень мало ума - зачем, когда есть осознанность, - словом, их ничто не удерживает, зато буквально все приглашает во что-нибудь нехорошее вляпаться.

И хочется сказать власти:
Товарищ власть!
Ну прекрати ты, ей-Богу, бухать несметные миллиарды на московские фонарики и кошмарную стоэтажную застройку с квартирами-курятниками.
Пойми, товарищ власть, что если ты хочешь консерватизма, спокойствия, солидности, если ты хочешь жить дальше и мирно состариться без революций - тебе нужно ориентироваться не на дурацкий Гонконг, а на американский пригород старых добрых времен.
Никаких башен, только частное малоэтажное жилье.
Никаких велодорожек, да здравствуют автомобили.
Хозяева домов и машин - массово, конечно, исключения возможны разные, - это не те люди, которые бегают по улицам "за свободу", и которым нечего терять.

Но этого мало, естественно.
Нужно распределить все университеты из мегаполисов - по маленьким городкам, создать там кампусы (заодно и много рабочих мест для местных).

Нужно создать такое предложение на рынке, чтобы в двадцать семь лет было интересно работать врачом, юристом или даже психотерапевтом (тьфу!) в городе Болхов или городе Кинешма, а не жаться в Балашихе, каждое утро толкаясь, чтобы добраться на Патрики.

И, кстати, заменить тюремное заключение для безопасных в бытовом смысле типов политической ссылкой - тоже бы не помешало.
Пусть эти беспокойные люди вместо лагерей едут в глубинку и возрождают там жизнь, как то и было когда-то.

Призыв мой, разумеется, обращен в пустоту.
Я не знаю, что должно случиться с начальством, чтобы оно отказалось от самого любимого своего действия - укрупнения и создания бесконечной и безграничной "Москвы", в том числе и не в Москве.
Но я точно знаю, что централизация - мать революции.

И пока еще не поздно лишить ее родительских прав.

Дмитрий Ольшанский
  ·
Действующие лица драмы "Россия".

Герой.
Наглый и циничный проходимец, тщеславный нарцисс. Хлестаков, Чацкий и Чичиков в одной упаковке. Клеймит, гвоздит, разоблачает, суетится. Хочет внимания и власти, готов даже театрально пострадать на публику, лишь бы дорваться до главного приза. Знает, что его все равно вытащат и понесут на руках под аплодисменты.

Интеллигенция.
Боится и не любит родину, любит заграницу. Живет хорошо, когда вся остальная страна живет плохо, когда остальная страна живет хотя бы терпимо - жалуется на "несвободу", хотя живет еще лучше. Никаких иллюзий насчет героя не имеет, но хочет использовать его как таран, ну или как необходимую подмогу в субботний день.

Революционная массовка.
Простодушная, страстная, хочет событий. Верит, что если поменять власть, то сразу образуются деньги, права, возможности, жизнькакназападе и счастье. Если власть и правда меняется - быстро испытывает горькое разочарование. Если не меняется - тем более испытывает горькое разочарование.

Царь.
Устал от заграницы, с которой хотел дружить, а от нее в ответ одни гадости и плевки. Устал от придворных, которым все надо гулять, пока он тут один за все отвечает. Устал от народа, у которого все горит, тонет и рассыпается, и на него, царя, вся надежда. Устал от власти, но непонятно, кому ее так отдать, чтобы об этом не пожалеть. Не видит и не понимает тех, кто устал от него.

Начальники.
Интересуются только деньгами и тем, что написано в их внутренней аппаратной бумажке. Если реальная жизнь отличается от того, что написано в этой бумажке, тем хуже для жизни. Делают все максимально неудачно, но не из-за того, что не могли бы иначе, а потому что бумажка же, бумажка. Всегда готовы предать и перебежать куда надо, если бумажки не будет.

Народ.
Выживает, ругается, иногда не выживает, но все-таки с трудом приспосабливается. Страшно недоволен начальниками, не любит интеллигенцию, считает революционную массовку шумными дураками, царя слушается по привычке, к герою относится скептически, поскольку знает, что стоит тому дорваться, как все обещания закончатся, а начнется все то же самое, что и было, да еще и похуже.

Сепаратисты, окраинные националисты, абреки, бандиты, соседние государства, дальние заграничные обкомы.
С нетерпением ждут, когда же герой свергнет царя, а начальники растеряются, а потом предадут, - чтобы начать, наконец, действовать.

Русские патриоты.
Бродят, спотыкаясь, на задворках сцены. Ничего толком не могут и никому не нужны.
 
И как смотреть такую пьесу? Особенно если знаешь, чем она кончится.
Ее нужно просто терпеть.